Произведения D`Ogma

Дмитрий Огма

Лохмарый

рассказ

− А что это, тетя Таня, детишки сегодня на улице дразнили друг друга: лохмарый, лохмарый!

− Это какие ребятишки? − всполошилась тетка. − Не Пашуковы ли?

− Так что значит это слово, матюг местный? − удивился я ее реакции.

− Точно они! Бандитское племя! Ну, я их мамке-то расскажу!

− Да что ж таково-то, теть Тань, − интерес разобрал меня еще больше,− что за слово такое, ругательное? Ты хоть намекни, если рассказывать стыдно…

Тетя Таня, и не тетка совсем, скорее бабка, и не родная вовсе, а такая что роднее и не бывает. Подруга матери, старше ее на десять лет, вместе они как-то в роддоме лежали, в одной палате, в реанимации. Слабые, кровати напротив, только и могли, что голову повернуть и смотреть друг на друга часами. Так и лежали вдвоем в палате, ну и смерть еще. Редко к ним кто из медсестер по началу заглядывал, что возьмешь с покойниц? Но нет, выжили, обе! Так вот и переглядели смерть, тошно той стало, отступилась… на время. Отступилась да не ушла с пустыми руками. Как стали поправляться кумушки, матери начали меня приносить, а тете Тане приносить уж было некого. Только мать-то слабее была, молоко у нее сгорело, тетя Таня меня и кормила. Что она чувствовала тогда? Никогда о том не говорила она, не заикалась даже.

− Что тут стыдного! − рассердилась уже и на меня тетя Таня,− Не ругательство это− хуже! Человек это такой, лохмарый, или вроде как человек.

− Дурной что ли?

− Почему дурной,− вроде немного успокоилась она,− просто такой.

− Какой?

− Страшный! Сердце у него лохматое!

− Как, лохматое, − мне не по себе стало.

− Натурально, лохматое…

− Как же такие рождаются,− не унимался я, хоть уже и чувствовал где-то внутри: зря я этот разговор начал!

− Не рождаются, все нормальными рождаются! − раздражилась тетка, ей видно тоже разговор этот радости не доставлял, но знала уже− я не отстану.

Солнце тем временем, будто квочка на насест, уселось на покрытый сизой дымкой, лесистый горизонт, и светило оттуда, полусонно, вполглаза, оранжево, тяжело и жарко. Кошка выбралась на средину и улеглась под пыльным лучом, распласталась, будто и впрямь придавило ее, дышала тяжело, нечасто  и отрывисто.

− Нормальными они рождаются,− помолчав, продолжила тетя Таня,− а только захочется человеку чудь какую-нибудь завести, пойдет он в лес или на поле, и там сговориться со зверем сердцами обменяться! Зверю-то лестно человеческое сердце иметь, сменяются они, вот и получится тогда лохмарый

− Человек с звериным сердцем!

− А с каким он зверем меняется?

− С самым лютым!

− Да нет, с каким, с волком, там, или может медведем?

− С лютым, говорю! Откуда я знаю с каким? С любым! Лишь бы лютый был, только лютый зверь решиться на такое – сердце сменять!

− А откуда ж тогда лохматое сердце берется,− все никак не мог в толк взять я,− у зверей-то сердце нормальное, обычное.

− У зверей обычное, только в человеке звериное сердце по-другому живет! Постепенно обрастает навроде как густыми такими волосами.

− А у зверя?

− А зверь, так тот вообще не может долго с человечьим сердцем жить, погибает. Если одумается лохмарый, пойдет зверя того искать, с кем поменялся, а нет его уже − помер!

− О господи, святцы твои! − почему-то вымолвил я обычную теткину присказку. Та скосилась пытливо− не дразню ли ее?

Много чего у тети Тани выведать можно при случае. Будто колодец она бездонный, доверху налитый историями, преданиями, сказами народными. Чудно порой становится, удивительно – невозможно, кажется, человеку столько всего перезнать, хоть не пей, не ешь и только слушай, хоть сто лет так живи. Много всяких историй, сказок порассказала она, но эта, почему-то, про лохмарого, запала особенно сильно, не давала покоя.

− Теть Тань, а как узнать лохмарого? − спросил я ее как-то, в уже следующем году, при случае, под настроение. Случаи эти, я знал уже, наступали обычно жарким, сухим летом, или если хоть месяц один вдруг таким выдастся. В вечеру, в такую пору, солнце долго не проваливается за горизонт, будто висит на нем, будто прочно там уселось. Висит и светит в оконца тяжело, густыми, жаркими лучами. Кажется порой, что вот немного и стекла на небеленых рамах выдавит или просто треснут они от натуги. Все вокруг в такие вечера будто приникает, смолкают птицы, собаки по деревне не бегают, не летают ласточки, а на рыбалку если− то зря, ни по чем рыба не клюнет, даже не плещется как обычно.

Впадала в такие вечера тетя Таня в какую-то грусть, странную, беспросветную. Обычно бойкая, она садилась где-нибудь в темный угол, от окон подальше и наливались ее глаза, уже вроде выцветшие, тоскливой синью, темной, глубокой, тревожной.

− Узнать как,− вздохнула она, совсем кажется не удивившись не впопад заданному вопросу.− А как его узнаешь? Обычный он с виду, человек –как человек, говорит, ходит…

− Что, совсем узнать никак нельзя?

− Снаружи нет, невозможно, только со временем, лохмы на сердце у него, как волосы наружу прорастают, как раз напротив, где сердце и есть. Только не обычные это волосы, как там у людей бывает волосатых, а вроде щупалец таких, или червей таких, тонких, шевелятся. Так и узнаешь лохмарого, только разве ж он в баню с тобой пойдет? И заголяться при тебе не станет.

− А зачем лохмарый сердце свое меняет? Что ему это дает? − спросил я, сам не зная зачем, не зная, что еще спрашивать.

− Чудь ему это дает, лихость! Известно чего. С зверями может разговаривать, язык ихний понимает, природу понимает, когда-чего там нужно. Зверье его слушает, ружья ему уже не нужно, если зайца, там, или куропатку сохотить решил. Много чего дает!

− Так значит не плохой это человек? Вреда не делает?

− Как же не делает?! − удивилась тетя Таня, будто я не меньше ее знал про лохмарого и спорил теперь.

− Сердце звериное ему покоя-то не дает, тоскует он по человеческому сердцу! Не хочет, а вредит порой!

− Как же?

− Может, к примеру, в зверя того обернуться, с кем сердце-то обменял. Только не в настоящего, а как бы, вроде призрака такого тот зверь получается, а лохмарый не превращается в него полностью, а падает, будто мертвый тогда. Как бы двое их получается – зверь призрачный и лохмарый безвольный. Волю-то у него тот зверь отбирает.

−И что тогда?− спросил я и почувствовал, как волосы на загривке пошевелились, будто взъерошенные чье-то легкой, холодной рукой.

− Пойдет тогда этот зверь на поиски. Найдет если спящего человека, то присосется к нему своим лохматым сердцем, к его, человеческому и высосет из него соки.

− Все?

− Нет, но понемногу и все ссосет. Если раз к кому привязался лохмарый− никак не отпустит пока всю жизнь не ссосет!

− Едренный дуст! − почему-то вырвалась у меня еще одна присказка тети Тани.− И что, много таких лохмарых среди людей живет?

− Раньше много было, теперь не знаю! Или умней они стали, или меньше их, или люди глупее…

− Почему?

− Не знаю почему..  Раньше внимательней люди к друг другу были, серьезнее ко всему относились.

− А еще как можно лохмарого узнать,− не унимался я,− должны же быть еще признаки кроме волос на груди!

− Не знаю как,− начал я надоедать тетке,− обычные они, как все, щас таких много. Вроде и веселые, и разбитные, пашут, сеют− все как у людей! Только глаза, вот, наверное…

− Что глаза?

− Да навроде… и не пустые они, не знаю как сказать! Вроде сила в них есть и пустота одновременно! И, знаешь, радости в глазах нет, вот что, и доброты! Вот вроде говоришь с таким человеком, он вроде и слушает тебя и понимает, и присоветует, может, чего, а в горе возле него не согреться! Вот вроде и радуется он как все, пляшет вроде, а радости от него не идет! Никакой, ни пьяной, ни глупой, ни любой другой…

− А что ж тогда идет?

− Ничего! Вот к дереву встанешь, и от дерева идет! А от такого− как от столба фонарного− ничего не идет! Вот словно пустой он какой-то!

− Как мертвец?

− Нет, от мертвеца жуть и холод идет, а от этого вообще ничего! Вот потому-то, наверное, как привяжется лохмарый к кому-то, так первым делом радость из него высосет, а потом и все остальное! У самого нету, а ему хочется!

− А ты сама лохмарого видела? − спросил я, и, тут же, еще спрашивая, пожалел об этом.

− Видела одного,− уклончиво ответила тетя Таня.

− И?

− Жил тут у нас один…

− Ну?

− Обычный такой мужчина, высокий, видный!  Женат был, трех жен вот так вот извел!

− Как?

− Женится на какой, начинает та чахнуть понемногу, пока совсем не преставится! Тогда на другой женится и та чахнет. Последняя у него была− девка видная, кровь с молоком, певунья, разбитная! А как замуж за него вышла, так песни-то и забыла, за год он ее высушил, или за два, не больше!

− И что?

− Ушел он отсюдава после того, не знаю куда. Не житье ему тут стало. Стали люди поговаривать, коситься, сторониться его.

Натерпелся я страху, слушая теткины рассказы! Долго мне снился потом лохмарый, будто подкрадывается ко мне ночью… Или еще; часто снилось как будто в лесу я, иду, а на встречу мне человек темный, понимаю тогда− лохмарый! Бегу, плутаю и не скрыться мне никуда, а тот будто и не гонит меня всерьез, а будто играет со мной, как кошка, прежде чем мыша слопать…

Но, отстрадалось мне тогда, за любопытства мои глупые, здоровый организм переболел кошмарами и вытесни эту страсть из головы. Забылось все вроде, но только вроде…

Немало лет прошло с тех пор, и не сказать сколько. Может пять, а может и десять! Не упомнить когда тот разговор с теткой случился, так далеко мозг это запрятал и перемешал. Сравнивать несчем, и, кажется, что было это целую вечность назад, или в другой, страшной жизни. Помню только – лето тогда жаркое было, душное и сухое, такое же как сейчас…

Заболел мой приятель, тяжело и серьезно− первый из нашей вислоухой компании альтруистисеских пофигистов -оптимистов. Таким уж уродилось наше поколение, незнавшее ни голода, ни достатка, ни войны, ни тюрем, выросшее под пионерские горны и волынки зазывающих на запад панков. Не верящее ничему и никому в своем отечестве, никаким пророкам, ни партийным, ни православным, ищущие чего-нибудь психоделического на востоке и чего бы спереть полегкому, не угрызя искалеченной совести у себя на родине. Не проросли эти красные клубни, не взошли детьми-цветами, вообще не взошли чем-нибудь…

Ошарашило это известие всю нашу зубоскал-компанию. Неужели она у же пришла, к нам, старость? − читалось во всяком взгляде, молчаливо сидящих вокруг постели больного друга, глупо ему улыбавшихся.

С таким вот настроением приехал я в это лето к тете Тане.

− Повзрослел ты, мой мальчик, − отметила она, внимательно заглянув мне в глаза. − Что тревожит тебя так-то?

И рассказал я ей про приятеля, про самого бойкого из нас, что вдруг слег, свалился и теперь тихо умирал в больничной палате от неизвестной болезни сердца.

− Ничего врачи не определи такого, особенного. Ритмы говорят у него какие-то неправильные, анемия и всякое такое, чего они сами не знают, мелют языком всякие термины свои, чтоб в своей глупости не признаться! − в сердцах выговаривался я. − Нормальный человек был! Водку пил, в сауне парился, футбол гонял, шары по лузам, здоровый в общем, женился тут, наконец, перестал по девкам шататься и –хлоп! А они определить не могут! Парацельсы хреновы!

Выговорился я, наконец, за два-три дня, вытянула тетя Таня, тихо, участливо всю остроту моих переживаний, смог думать теперь, идеи появились в протрезвевшей от горечи и страха голове.

− Деньги собирать надо, − вдруг выдал я ей как-то раз,− на запад его вести, пока наши эскулапы совсем его не доконали своими клизмами!

− А много ли надо,− тихо спросила тетя Таня.

− Много! И лечение там дорого и дорога и жена его одного не отпустит, на двоих значит собирать надо, ей на проживание и т.п.

− Может у нас еще найти-чего можно, − спросила осторожно тетя Таня, − может народными способами его полечить? Травками, или бабке какой показать?

− Какой бабке? Бабки нужно собирать, короче, и вести его куда надо, пусть операцию делают, или еще чего!

Так и решил я про себя, вроде и обдумывать стал детали, кто, сколько может ссудить из наших, где еще взять, если потребуется, куда вести, как… Легче мне думалось, если я рассказывал о своем плане тетке, если она просто рядом была, пусть и не умея, не зная чем помочь, что подсказать.

 Рассказывал ей о деталях всяких и вдруг, неожиданно даже для самого себя выдал:

− Теть Тань, а женщинами лохмарые эти бывают?

 D`Ogma©2005

 Обсудить рассказ можно здесь