Произведения D`Ogma

Дмитрий Огма

В аду сезон тюльпанов

рассказ

Котя Пурин был сатанистом. Ему не нравилось, когда его так называли, "Котя", особенно мать! Именно с её подачи (вечно: Котя! Котя!) так его стали называть и во дворе, и в детском саду, и потом в школе. Он огрызался, конечно, выказывал свое неудовольствие, но всё тщетно, и казалось, что наоборот: чем больше он раздражается, тем сильнее к нему привязывается это. Дворовые мальчишки перекроили "Котя" в "Кот", так и называли его, по кличке, а девчонки по-прежнему звали его Котя, и вкладывали в это всю имеющуюся у них девичью спесь, презрительность, надменность и желчность.

Как Константин, Котя, Пурин стал вдруг сатанистом доподлинно никому неизвестно, сам он утверждал что не "стал", мол, а таким и был всегда. Мать его вложила в Котю всю нерастраченную, сбереженную свою любовь и заботу. Её судьбу нельзя было назвать необычной, какой-нибудь особенной, такие судьбы сейчас не редкость, но и счастливой тоже не назовешь, что тоже, впрочем, не редкость сейчас. С виду обычная, вроде, мать Коти изнутри полнилась чувством собственной исключительности, что, впрочем, особо и не скрывала. Чувство это присуще ей было с детства, а с годами оно только укреплялось и утверждалось.  Это же она и старалась передать, вложить и в сына. Чувство это не было похоже на вульгарное честолюбие, на инфантильную спесь присущую перелюбленным стервозными матерями детям, то быстро слетает с людей, как шелуха в жерновах взрослой жизни, при соприкосновении с действительностью, при реальной проверке кто чего стоит. Это чувство было настоящим, самодостаточным, не требующим никакого внешнего обоснования и подтверждения, не требующим признания кем-либо, и было именно чувством, а не чем-либо иным, не представлениями, например, основанными на беспочвенных иллюзиях, не уверенностью, основанной на реальных подтверждениях, а именно чувством, глубоким, глобальным, основанным на самом себе. Мать Коти не понимала, не осознавала, не ощущала, а именно чувствовала свою исключительность и не нуждалась ни в чьих-либо оценках, признании, сочувствии и понимании. Именно поэтому, по отсутствии потребности признания собственной исключительности внешним миром, в сколь-нибудь серьезные конфликты она и не впадала, её терпели, мирились с её присутствием, попросту не замечали, но и не конфликтовали по-серьезному с ней никогда. Мать Коти не требовала ни от кого признания, просто была так и всё, но и не признавала ни за кем другим какой-либо исключительности. Не то чтобы она вообще отвергала подобное в ком-либо, нет, она допускала это и всегда готова была, как ей казалось, признать такое, но просто за время ей так и не встретился в практической её жизни такой человек. Сын был исключением, конечно, плоть от плоти, он попросту не мог быть для неё иным! И ещё его отец… обожглась она тогда сильно, еще в студенчестве, ей вдруг показалось, что в этом веселом, симпатичном парне действительно есть нечто исключительное, но последующая, недолгая совместная жизнь показала обратное. Она окружила его вниманием и заботой, нежностью и почитанием, вкладывалась в него со всей самоотверженностью и искренностью — а он попросту сбежал, даже не дождавшись рождения сына! Парень "из простых", обычных, она мирилась с его вульгарностью, наивной непосредственностью, открытостью и доступностью всем и вся. То, что она приняла тогда за исключительность было на самом деле банальной мужской гордостью и "бытовым" чувством собственного достоинства, типичным для большинства представлением о человеческом достоинстве. Но он, в отличии от других, не выпячивался никогда, и всякий раз отстаивал свое положение, при всяком конфликте, словами, поступками, кулаками, всем чем придется и не пользовался потом завоеванным положением. Это, наверное, и сбило её с толку, эта самодостаточность, с которой он, выиграв, уходил из конфликта, оставляя всё как было прежде. Например, набив морду очередному подонку, решившемуся проверить его на прочность, он не гордился тем, в глазах его не появлялась, как у других, тошненькая надменность, в голосе не обнаруживалось никакого превосходства, отношение к привычному окружению никак не менялось, даже в оттенках. Воспитанный в небольшом, закрытом, северном военном городке он обнаруживал потрясающую, неподдельную искренность, книжные, вульгарные, инфантильные, максималистские представления о чести, достоинстве и дружбе…. Она решила тогда что это всё издержки воспитания и принялась со всей энергией переобразовывать его, делать из него действительно "нечто". Не выдержал он, когда его "друзья" окончательно рассорились и отвернулись от него. Он сбежал подло, не предупредив никого, неизвестно куда, от неё, из института, и, наверное, и из города…. и больше не объявлялся, только иногда она получала вдруг денежные переводы из разных мест, какие-то посылки с детскими вещами, вкусностями и игрушками, и думала тогда что это от него. И никакого письма, ни строчки, хоть это ей и не было нужно, и она даже была рада тому. Она никогда не скучала по нему, не было и обиды — была досада, шок, потрясение в первое время от осознания собственной промашки, но и это прошло со временем.  Вернулся бы он — она бы приняла его, конечно, без всяких сцен, скандалов, упреков, как старого знакомого, но никогда бы не завела бы вновь с ним отношений, вообще никаких. Была бы с ним как с другими — заполнявшими, пересекавшими иногда пустоту пространства вокруг неё. Он-то, наверное, думал иначе; "дурак так и не сумевший понять ничего", от того, наверное, и хоронился, думая, что она станет преследовать его… "ничтожество"; просто "ничто", пустое место на которое глупо тратить даже какие-нибудь крупицы эмоций…

Эта, первая и последняя ошибка в её жизни, никак собственно её не изменили, не повлияли, она стала только осторожнее, внимательнее, разборчивей и опытней,  и никого пока не встретила. Мужчины случались вокруг неё, вились, как мухи притянутые на свет её чувства собственной исключительности, заинтригованные этим, "идиоты" ищущие в женщинах загадок будто в кроссвордах или книжках с дрянными детективами. Она понимала это, "видела их насквозь", ей не нужны были эти "разгадыватели", увлеченные самими же созданными интригами и таинствами, отупевшими и оглупевшими от собственных инфантильно-извращенных страстишек настолько, что уж и не в состоянии увидеть то, что, собственно никто и не прятал. Ей не нужны были слюнявые почитатели, сальные поклонники, всякие, кто готов мазохистки пресмыкаться и только искал к тому возможностей, ей нужен был кто-то равный, но признающий за ней её исключительность, уважавший это в ней. Такого не было, и она переложила всю не растраченную на мужчин нежность, любовь и заботу на сына, сублимировала, как это часто бывает. А тот, казалось, совершенно искренне, страдал от такой любви! "Видно, всё-таки гены, наследственность…", — порой сокрушалась она, но быстро овладевала собой, прятала эти догадки по темным углам и с новой, неистовой силой принималась за воспитание сына.

Видно, действительно, гены, видно кое-что, действительно, Котя перенял и от отца… не внешность, похож он был на мать — серенький, неприметный, субтильный. Не было ни отцовского размаха в плечах, ни сокрушающей уверенности в движениях и походке, ни безмятежной силы в прямом, спокойном взгляде, вроде бы зеленых, как и у отца, глаз. Не хлюпик, но и не "орел!", и даже не "ворон", Котя по возможности избегал общения со сверстниками, а те, конечно, чувствуя его надменность и высокомерие всякий раз не упускали возможности понадсмехаться над ним и поколотить, если не было взрослых свидетелей. Котя, конечно, сообщал о таком, если инциденты происходили в школе, но и ребята-то тоже не дураки — они "отлавливали" его вне школы и в безлюдных местах. Правда, случалось такое редко, Котя не давал им такой возможности, старался держаться там, где многолюдно, а на вербальные издевательства он давно уже перестал обращать всякое внимание. Учился он так себе, не отличался ни мозговитостью, ни сообразительностью, не был и находчивым говоруном, не мог, потому и "отбрехаться" в словесных перепалках. Он просто молчал, смотрел до жути презрительно, надменно на задирающего его обидчика и уходил прочь. Но, видно от отца ему досталось-таки что-то, ему не было это абсолютно всё равно! Его задевало отношение сверстников, ему хотелось не просто быть исключительным, но и иметь тому подтверждения практические и со стороны окружающих!

Может потому он и увлекся в конечном итоге философией, но не обычной, традиционной, а особой, исключительной, сакральной; понимая подспудно, что ни в спорте, ни в учебе, ни обычных подростковых увлечениях ему очевидного превосходства не добиться. Сперва он читал всё подряд из того, что не пылиться годами, веками на библиотечных полках, всяких полупророков, полумессий так и не признанных ни людьми, ни философией, с удовольствием находя в том чтиве сочувствие, отголоски, отблески тех чувств глубокой оскоблённости общественной слепостью, грубостью и непониманием величественности авторов. Потом, постепенно, от умеренных блаватских, рерихов, хаббардов и тому подобных, он перешел и к "настоящим адептам", а там и к откровенным сатанистам и демонистам. Мать устроилась на вторую работу — в доме появился компьютер и Коте стало легче изыскивать для себя нужную литературу, слоняясь по закоулкам мировой сети. Постепенно наладились и связи с виртуальными единомышленниками, Котю приняли на "крутых", закрытых форумах, и не как "Котю", а со всей почтительностью, как "Анахриэля"! — такое он себе выбрал имя в виртуальной среде.

Жить стало легче, появилась отдушина, появились возможности представиться тем, кем мнилось или хотелось бы быть, не по сути, по существу, а в порядке восприятия окружающими. Это было удобно — никто не видел Котю в реальности, всегда можно было контролировать общение, общаться только с теми кто "при понятии", говорить что хочется, и не ждать что в ответ тебе "набьют морду", говорить, конечно, в рамках известной тематики, но и тематика ему была тоже интересна! Постепенно, литературно подъобразовываясь, Котя приобрел некоторый вес в сатанинских кругах как специалист по иморальности, почти эксперт в этом, одном из многих, аспектов "философии Великого Зла". Ему, собственно, и не нужно-то было особенно напрягать себя — всё что он утверждал на форумах было его сутью, сутью воспитания с детства, полное отрицание всяческой обычной человеческой морали внутри себя, становление даже не над ней, над моралью, а вовне, где-то в стороне, где морали быть попросту не может. Оттуда легко было рассуждать, обнаруживать всяческие несовершенства и пороки традиционной морали, выявлять со всей циничностью слабости этого института и надсмехаться над ними, особенно над догматичной моралью традиционных религиозных конфессий. И было легко уйти от нежелательного общения с теми, немногими "шустряками", которые занимались тем же, но уже в отношении самих сатанистов, обнаруживая всю "глупейшую несостоятельность их доморощенной философии". С ними трудно было спорить, они раздражали своей тупостью, не пониманием первооснов, они как полные идиоты спорили, приводя логические и умозрительные доводы, философствовали, искали истину… то есть были совершенно чужды идее, чужаками, мутящими воду, и Котя окончательно перестал появляться на открытых форумах после того как один из таких, послонявшись по форуму, поспрошавший о том, о сём, однажды заявил:

"Вы что же думаете, Сатана придет, разрушит этот мир, создаст свой, новый порядок, и вас, правоверных, поставит над ним? Наделит силой и властью? Идиоты! Давно известно, и не скрывает этого никто, ваши адепты прямо об этом говорят, что Сатане никто кроме него самого не нужен! Никто и ничто! Он не будет ничего создавать, ему не нужны почитатели и присмыкатели! Это вам они нужны, и вы думаете, что Сатана вам даст их! А он вообще ничего создавать, и давать, и устраивать не собирается! Допустим, пришел он, и что он сделает по-вашему? Начнет рушить созданное богом? Покарает одних, а вас возвысит? Надерет богу задницу, и потом заставит всех лизать его собственную? Гы-гы! Кретины! Сатане этого не нужно! Это вам нужно! А ему нет дела ни до вас, ни вообще ни до чего и ни до кого! Только до самого себя! И вы, и этот мир ему не помеха! Плевал он на то! Даже плевать бы не стал! Бог, только он, мешает ему торчать от самого себя! Глаза мозолит.…  Если он придет — он уничтожит только бога, а всё остальное рухнет само собой! Всё! И вы с вашими мечтами и чаяниями! Сатана даже не станет о вас руки марать, о вас, которые низвели его до собственного ничтожества!  И будет пустота — и Сатана в ней! Этого он и добивается! Возврата к началу времен! Да только чтобы не "дух господен" носился в пустоте, над бездною, а он сам! Это круто! Идиоты… Круче кручи! Круче ничего и быть не может! А не стадо тупых, убогих лизоблюдов, с ума сшедших от собственной похотливой значимости! Гы-гы! А я думал у вас тут что-то действительно серьезное! ".

С форума этого шустрика конечно поперли, закидали и заклеймили, но настроение, состояние было отравлено и желания вновь столкнутся с таким не было. Котя ушел с открытых форумов.

Постепенно вокруг Коти выстроилась некоторая сообщность, он так и не смог войти в старые узкие формации, да и не желал того, там, в сложившихся группах, от новичков требовалось некое раболепствование, почитание "стариков"… Постепенно, по мере возникновения доверительных отношения, выяснилось что и в городе, в реалии, существуют организации сатанистов, хоть, конечно, и не так открыто как в виртуальности.

Костю приняли в такую организацию заочно, за "заслуги", он долго не решался придти на встречу, долго отнекивался, находил поводы, общался по телефону, пока, однажды, ему доверительно не прислали фотографию одного из сборищ, и он, к удивлению и радости, не обнаружил на ней ни одного супермена, как представлялись порой они в интернете.   Он решился, пошел…

Приняли его хорошо, они, видно уже народ привычный, совсем не выказали никакого удивления оказавшейся совсем не демоническо-героической внешности Коти, хоть ему самому пришлось привыкать к тому некоторое время, к их реальным обликам.

Будто отпустило что-то! Стало совсем хорошо, немного тревожно и покойно одновременно, нет, никто перед ним не пресмыкался в этом сообществе, никто и не требовал пресмыкания, но было что-то сверх того! Что-то, некая аура, всеобщее осознание что они и принадлежат, и заняты чем-то исключительным! И было хорошо…

А однажды ему приснился сон, удивительный, потрясающий! Ему снилось, и во сне всё было очень достоверно, вплоть до ощущений и запахов, что будто бы он идет по огромному, темному пространству, окутанному дымами, жаром, пламенем от протекающих там огненных рек. Свет исходил откуда-то снизу, от огня рек, от костров, из жерл многочисленных маленьких вулканчиков источающих клокочущую неистово лаву, словно ключи, питая ею реки. Да и реки удивительно сочетали, несли одновременно и раскаленную до бела лаву и растворенную в ней кровь. Кровь горела в неистовом пламени, чадила, скатывалась, сворачивалась, сбивалась в огромные бурые клоки — по запаху Котя понял: кровь была человеческой. Повсюду были люди, кричащие, голые, опалённые, бредущие неустойчивыми толпами куда-то, куда-то, куда они должны были идти, куда их подгоняли громадные мужланы, в странных, похожих на средневековые, кожаных доспехах — Котя понял: из человеческой кожи. Мужланы, с лютыми, скуластыми, звероподобными лицами киногероев, подгоняли заблудших плетями из колючей проволоки, дубинами с шипами и копьями-посохами с шипастыми набалдашниками, но, когда Котя проходил мимо, они, мужланы, расступались перед ним, давали путь, неловко кланялись чудовищно-мускулистыми телами, учтиво скалились; Котя понял: что он властен над ними.  Люди, голые, изможденные, тоже кланялись ему, только не так как мужланы— падали ниц, выли, молили о помощи и о пощаде, царапали в кровь свои закопченные, искаженные запредельными страхом и болью лица; Котя вроде даже узнал некоторых, их лица ему показались знакомыми. Он шел и шел, и, казалось, не касался даже земли усыпанной пеплом, скатавшимся местами в окатыши, пропитавшись упавшей кровью; Котя понял: что его вызвали, призвали. Он подошел к огромной, необозримо высокой стене из дикого камня, громадных, титанических валунов, перед ним распахнулись ворота, а за ними зияла чёрной беспросветностью бездна! Но он вошел не поколебавшись, и, как только пересёк створы, так сразу будто попал в иной мир, ярко освещенный призрачным, плотным светом проистекавшим будто ниоткуда и отовсюду, мир благоухающий, напоенный прохладной свежестью. Огромный луг, полыхающий ковром из распустившихся тюльпанов, предстал перед ним— только этот луг, бесконечный, необозримый, и укатанная, ровная дорога; Котя понял: ему нужно идти по ней. И еще он понял, что он призван быть здесь, в этом мире, по ту строну стены, где все обычные, а он властен над ними. Он шел по дороге, мимо полыхавшего глубоким красным цветом океана тюльпанов и думал над тем, почему, собственно, тюльпаны? Он никогда не любил их, он вообще не любил никаких цветов, не видел в них проку… тюльпаны, он вспомнил, любила его мать, но не он! Дорога казалась бесконечной, и шел он не очень долго, но он все-таки пришел как-то, дошел до разбитого посреди поля огромного, чудесного шатра, пологи которого были приподняты, внутри обнаруживалось роскошное убранство, вокруг томно хлопотали обнаженные девицы, улыбались ему, останавливались, склонялись в поклоне. Дорога, подойдя к шатру, тянулась и далее, незаметно перейдя в пушистый ковер; Котя пошел по ней, по устланной ковром дороге. Где-то посреди огромного пространства шатра, на невысоком, просторном постаменте, в громадном, резном, золоченом кресле с невероятно прямой и высокой спинкой, окруженный множеством женской прислуги, сидел очень крупный и очень красивый мужчина. На полуголом его торсе, на всем теле, покрытом шерстью, играли тени и отсветы от раскачивающихся в руках девушек опахал; мужчина сделал ему знак приблизится. Котя подошел, склонил голову, припал губами к протянутой руке покрытой сплошь редкими, жёсткими будто свиная щетина волосами; "Мой Господин…." — сказал Котя. Мужчина резко одернул руку: Называй меня — Бог! — прогрохотал он. Пространство сотряслось от его голоса, негромкого, но насыщенного мощью и силой, как звук стомегатонного колокола! Пространство сотряслось ещё раз, раскололось, зияя бездонной чернотой огромной, рваной трещины…. Котя проснулся!

Он никому не рассказал этот сон, об этом сне, о том, что его видел. Сон наполнил его глубокой, необъятной и покойной радостью! Котя истолковал его как вещий, как предзнаменование, как убеждение в правильности избранного пути, как убеждение в избранности. Этот сон потряс Котю, изменил его, он еще более отдалился изнутри от всех, даже от своих соратников, и только вскользь, иногда, многозначительно, со знанием дела он мог будто обмолвится в их кругу: "Там сейчас сезон тюльпанов…", — если разговор подходил близко к этому.

То как Котя говорил об этом, то о чем он говорил заставляло притихнуть обычно возбужденных, горячечных собеседников, заставляло умолкнуть, поглядывать на него слегка снизу и искося, трепетно, испугано-подобострастно.

Что уж они там себе думали — неизвестно, только они таки решились провести наконец "настоящий ритуал", "настоящую" мессу, и жертвой выбрали Котю, как самого избранного и достойного, и Котя узнал о том последним, уже придя на мессу.

Его схватили, напоили чем-то пресным и тошнотным, привязали к импровизированному алтарю — надгробию на одном из заброшенных пригородных кладбищ, водрузили сверху визжащую в наркотическом экстазе, голую, извивающуюся девицу…

Сознание дрогнуло и поплыло, Котя перестал сопротивляться, рваться из пут, расслабился, вокруг мелькали огни факелов, лица разрисованные знаками, голоса воющие истошно, перекошенное, оскалившиеся лицо девицы…. Котя перестал чувствовать что-либо остро, звуки, толчки девицы извивающейся верхом на нём, образы расплылись, стали похожими на призрачные видения…. он чувствовал как туго, с хрустом кто-то вонзает стальное, холодное лезвие в его тело, отдаленно слышал всякий раз крепнущий вой голосов округ, но всё как-то будто со стороны, неявно, будто во сне…. и, вдруг, беспросветная чернота неба раскололась перед ним, будто кто-то прорвал экран с происходившим на нем действом, и на Костю хлынула через рваную трещину "истинная реальность"!

Он не ощущал больше скованности пут, он стремительно нёсся теперь в эту разорванную бездну всем существом поглощая движение, пьянящую и бодрящую одновременно, свободу, свободу жизни, свободу действий, свободу чувствований, теперь более реальных, чем когда-либо! Он поднялся к расколотому небу, прошёл далее в разверстую за рваными краями бездну и вновь очутился над полем колышущимся океаном пылких тюльпанов! Он пролетел над полем, пересёк дорогу, полетел вдоль нее, упоительно свободно, впитывая всем существом бесконечную свежесть, полнозвучие тишины, облегающие, ласкающие его тело… и тут мир дрогнул вновь… и раскололся…. Из разверстой, будто рваной раны, трещины на него взглянули огромные, неумолимые, будто налитые до краев кровью глаза, на покрытом мелкой шерстью, редкой, жесткой будто свиная щетина лице… лучезарный оскал… громогласный, тихий, но мощный, словно звук стомегатонного колокола, зловещий, злорадный смех… а там и мир, бесконечный, тёмный, полыхающий, подсвеченный снизу огнями кострищ, огненными реками,….  наполненный зловонными дымами и чадом…. и более реальный чем даже тот, прежний….

— Мой Бог….., — застонал Котя.

— Твой?! — всколыхнул пространство голос. — Я сам себе бог! И никому иному! — прогрохотал голос и начал удаляться заливая пространство огромными осклизлыми ошметками сотрясающего всё, потрясающего всё, саркастического смеха….

Хоронили Котю пышно, хоть особо никого, кроме родственников, на похоронах и не было. Мать влезла в долги, был роскошный гроб, белый саван, мать засыпала его по верху нежными, алыми тюльпанами…. Кое-где, кое-кто приткнул тощие гвоздики, что-то еще…. священник, одаренный щедро, не торопясь, отчитал молебен, оркестр, не суетясь, заиграл что-то заунывное, гроб медленно начал опускаться вниз, в овитую зеленой материей могилу…. мать, до того стоявшая молча, будто окаменевшая, рухнула на колени, потеряла сознание… где-то поодаль, прячась среди рядов могил, мелькнула, обнаружила себя громоздкая тень…. не оборачиваясь, понуро прочь уходил крупный, стройный, средних лет мужчина…

D`Ogma©2005

 Обсудить рассказ можно здесь