Сайт по-читателей творчества D`Ogma

Каалле–Ваалла–Валла

пастораль

Пукко Каккинен очень любил жить в Финляндии, потому, что Пукко был финном не только по рождению, но и по паспорту, и убеждению.

Но еще больше Пукко Каккинен любил жить на хуторе Валла.

Хутор Валла был тихим местечком, располагавшимся немного в стороне от международной автострады Хельсинки–Санкт-Петербург, примерно эдак, километрах в четырехстах на северо-восток. И больше на север, нежели на восток, надо сказать, потому, что это было очень важно для Пукко, который с детства не любил пальмы, барханы и верблюдов.

Пукко Каккинена нельзя было назвать патриотом потому, что он никогда с этим не соглашался, и потому трудно было сказать определенно, что он любит больше – жить в Финляндии, или трех своих сестер доставшихся Пукко по наследству от рано скончавшихся родителей.

В наследство от родителей Пукко, так же, достался небольшой, тихий хуторок Валла с прилегающим к нему лесом, березовой и осиновой рощами, десятью озерами, пятнадцатью речками, сосновым бором, дюжиной-другой болот, пятью роскошными лугами, ельником и пограничной полосой со старой дозорной башней на финской стороне и крепостью Ваалла–Какки с полуразрушенным родовым замком и прилегающими к нему сотней-другой гектаров пахотной земли, двадцатью-тридцатью фермами, пятью-шестью сотенками гектаров векового леса и прочими, трудно поддающимися учету, неугодиями в виде озер, болот, пустошей и речушек с никак не хотевшей клевать радужной форелью, которую Пукко очень любил запеченной с брусникой и диким чесноком.

Трудно сказать почему, но Пукко очень не любили соседи, особенно те, с которыми он никогда в жизни не виделся. Именно эти соседи активнее и вдохновеннее всего отговаривали Николая от покупки у Пукко Каккинена небольшого пятиэтажного коттеджа с двумя подземными гаражами, теннисным кортом, баскетбольной площадкой, зимним бассейном и футбольным полем, стоящего на удаленном, труднодоступном с российской стороны хуторе с трогательным названием Каалле, отзывающимся в душе каждого русского человека, бередящим далекую память, тоскующим по горным вершинам и хрустальному воздуху, эхом. Соседи, все как один, отказывались вслух называть причину своей нелюбви к Пукко Каккинену, закатывая многозначительно глаза, озираясь и прикладывая палец ко рту! Некоторые из них соглашались написать пару-другую, проливающих тусклый свет, намеков на бумаге, но, к сожалению, Николай знал очень плохо только устный финский, а письменный не знал совсем.

Трудно сказать, что больше повлияло на решение Николая, толи активные отговоры соседей, толи интенсивная пальба из охотничьего ружья, которой встретил Николая Пукко Каккинен на подъезде к хутору Валла, но только Николай, удачно ушедший от долго преследовавшего его по лесным дорогам Пукко, окончательно решил поселиться именно здесь, и именно в коттедже, который активно продавал Пукко за ненадобностью.

После коротких, но жарких переговоров длившихся в течении трех с небольшим месяцев на нейтральной территории, которая представляя собой небольшой пятачок на повороте с государственной трассы к хутору Валла, Николай был допущен к осмотру продаваемого коттеджа.

Покупка едва не сорвалась, после того, как Николай, крайне неосмотрительно, не похвалил во второй раз отменное состояние высокой, в пояс, травы, густым, безмятежным, изумрудным ковром застилающую футбольное поле на котором полосатыми маяками стояли ворота с железной сеткой искусно сплетенной из поблескивающей на солнце нержавеющей колючей проволоки. В таком же удивительном, требующем двойного, а иной раз и тройного восхваления, состоянии были и остальные объекты, продаваемые Пукко вместе с хутором и старым, двухмоторным двадцатипяти метровым катером на подводных крыльях, стоящем на берегу пересохшей речки в пяти километрах от дороги размытой весенними дождями с небольшими, живописными заболоченными участками, покрытыми изумрудными кочками на которых зрела, под скупыми лучами редкого карельского солнца, крупная, россыпью клюква.

За все это великолепие Пукко хотел совсем ничтожную, по его словам, мизерную и чисто символическую сумму, опять-таки в его же понимании, на которую, по скромным, приблизительным прикидкам Николая, можно было бы купить пять-шесть хуторков типа Ваала вместе с окрестностями и еще пару-другую островных государств средней величины, где-нибудь на экваторе. Николай не подал вида, что потрясен величием с трудом и тщательно выговариваемой Пукко суммы, которую тот долго считывал с отказывающегося ее воспроизводить калькулятора. Пукко тоже не подал вида, что он крайне огорчен и удивлен тем, что фамилия Николая оказалась не Рокфеллер или, скажем там, Монтекристо, так горячо, с детства любимого Пукко. Он долго и тщательно листал паспорт Николая, несколько раз, с недоверием, сличая фотографию с оригиналом который он просил повернуться то в фас, то в профиль к солнечным лучам пробивавшимся из-за сосен. Пукко слюнявил пальцы, тер между ними страницы, пытаясь обнаружить залипшие листки, скреб ногтем печать и просматривал водяные знаки на просвет. Спустя некоторое время Пукко сдался на милость обрушившихся вдруг, непредвиденных обстоятельств и согласился показать Николаю небольшой, рубленый домик, в два этажа, у безрыбного озера бывшего некогда торфяным карьером. За сумму, которой обладал Николай, Пукко с неохотой согласился уступить ему этот домик в аренду на два с половиной месяца без мебели, сауны и электричества, в зимний, бедный туристами, сезон.

После жарких, непродолжительных торгов сопровождающихся стрельбой, заменой простреленных колес и короткими встречами на пятачке, Николаю все-таки удалось немного смягчить доброе сердце Пукко, в котором, казалось, намертво застыла огромная, с трудом поддающаяся оценке в валюте, любовь к родному краю.

Так или иначе, но они, наконец, договорились о покупке Николаем рубленого домика за треть имеющейся в его распоряжении суммы, и ударили по рукам, после чего рука у Николая повисла плетью и ему пришлось долго ее растирать, чтобы восстановить кровообращение.

Пукко Каккинен был обычным, ничем неприметным человеком, типичной финской наружности, что было совсем неудивительно, если помнить о том, что Пукко очень любил жить в Финляндии, и являлся финном не только по убеждению, но и по паспорту и рождению. Пукко Каккинен - крупный, сильный человек с простым, добрым лицом, настолько простым, что к нему все время хотелось чего-нибудь добавить. Этого нельзя было сказать о сестрах Пукко, которые тоже были типичной финской наружности, со светло-соломенными, как бы припорошенными инеем волосами, но, не в пример Пукко, с очень красивыми, тонкого кроя лицами и темно-голубыми омутами глаз, в которые хотелось нырнуть без оглядки и акваланга, чтобы наверняка, непременно утонуть, и покоиться где-нибудь у самого дна, не всплывая.

Сестры Пукко Каккинена, тоже любили жить в Финляндии, и очень любили мыться в сауне, особенно зимой, когда можно было периодически, оглашая окрестности девичьим визгом, от которого слетали снежные искристые шапки с вековых сосен, выскакивать из жаркой сауны и купаться в глубоком, пушистом снеге, отчего кожа на теле у сестер Пукко, выбеливалась до рези в глазах и становилась, может быть, даже более нежной чем пуховый карельский снег.

Трудно было сказать, за что Пукко так любил своих сестер. Нет, безусловно, эти милые, тихие, добрые девушки, конечно же, заслуживали любви, не знающей границ и здравого смысла. Но Пукко Каккинен любил своих сестер так, что всякому только при одном упоминании о ней, об этой любви, начинали грезиться безлунная, дождливая ночь, силуэты кладбищенской ограды, и каменная плита с высеченным на ней собственным именем. Может быть поэтому, а может быть по какой-либо другой причине, но сестры Пукко Каккинена никогда не были замужем. И, по всей видимости, не собирались, по крайней мере, при жизни Пукко, густо насыщенной любовью, к родному краю и сестрам.

Так, или иначе, но три сестры-погодки вели тихий, уединенный образ жизни, отчего глаза их, и весь облик пропитывались величавой тишиной зимнего карельского леса, чего никак нельзя было сказать о Пукко, который по слухам, испуганной рысью перебегающих между соседями, вел далеко не пуританский образ жизни, периодически появляясь в родовом замке Ваалла - Какки, окруженном двумя -тремя десятками молочных ферм, с изнывающими от скуки финской глубинки финскими же молоденькими доярками.

Сложно было сказать, чем руководствовался Пукко – усердный, рачительный хозяин, но только работники мужского пола в окрестностях Вааллы не водились, и, может быть, оттого всё в Ваалла источало особую ауру от трудолюбивых, заботливых, нежных женских рук.

Сделку заключили быстро. У Пукко на месте нашлись все необходимые бумаги, бланки, в город, чтоб заверить все у нотариуса, решили съездить позже, а пока ограничиться только подписями сторон.

Собственные, собственноручно заполненные бумаги Пукко изучал долго, тщательно, внимательно, вдумчиво проникаясь каждой строчкой, потом он не менее тщательно сверял подпись Николая на бумагах с подписью в его паспорте, и, наконец, видно оставшись удовлетворенным, размашисто подписал сам. Педантично разобрав ворох бумаг по копиям, он передал вторую копию Николаю, сгреб со стола, не считая, кучку наличных, убрал их во внутренний карман надетого по этому поводу пиджака, хлопнул по карману рукой, подмигнул и, как бы походя, бросил:

— Обмыть бы надо!

Обмывали сделку долго….. очень, даже по российским меркам!

Договорившись с Пукко о продаже домика, готовясь к переезду, Николай довольно плотно заполнил пустоты багажника своего большого джипа различными спиртными напитками, рассудительно решив, что закон в Финляндии сухой, жить он там собирается долго и совершенно незачем мотаться за водкой туда-сюда, лучше сделать запас сразу.

— Ты что, на всю оставшуюся и загробную жизнь запасаешься? — спросил его тогда приятель помогавший укладывать вещи.

Теперь, спустя неделю, Николай начал задумываться над тем, что не рассчитал он тогда требующиеся количество допингов, и, наверное, если так пойдет и далее, то похмеляться им с Пукко будет нечем.

Дни мелькали тогда незаметно, все, что оставалось от них это отрывочные воспоминания перед очередным застольем. Странно, но, казалось, на Пукко вся эта канитель действует совсем иначе, он, казалось, сохраняя полную ясность и бодрость, не утратил и деловой активности. Как они расходились с Пукко, Николай не помнил, не знал когда и куда тот уходит всякую заполночь. Но то, что Пукко не ночевал здесь, то что он всегда уходил, а возвращался только к обеду Николай знал наверняка. Всякий раз, в эти праздничные дни, он просыпался от умопомрачительного запаха свежего, теплого, домашнего хлеба, открывал глаза и всякий раз видел на столе пышный, румяный каравай, ноздрятый, белый с синими прожилками домашний сыр, кружки домашних колбас, источающую пряную свежесть зелень и кучу всякой съедобной всячины….. и чисто выбритое, свежее лицо Пукко, на котором не было и следа от "вчерашнего"!

— Символ России – медведь, березы и водка,— думал тогда про себя Николай, — а символ Финляндии тогда, наверное, сосны растущие на камнях, талая вода и вот такая физиономия! которой ничего не делается…

Сколько это еще бы продолжалось, эти "обмывания", неизвестно, не случись, как выяснилось потом, у Пукко неотложных дел на ферме. Но, однажды, проснувшись от одурительного запаха свежего хлеба Николай не обнаружил рядом улыбающийся физиономии друга.

Они уже стали друзьями за эти нелегкие дни. Прежней вражды, подозрительности и недоверия совсем не осталось у Пукко, все это улетучилось постепенно вместе с винными парами, с разговорами по душам, с совместным завыванием песен и стрельбой по звездам! Пару из них, как утверждал Пукко, им все-таки удалось сбить, меткими, удачными выстрелами. Они, вроде, как утверждал Пукко, даже ходили потом искать их, в лесу, сбитые звезды, но не нашли…

— Видно их растащили лесные ведьмы,— выдвинул тогда предположение Пукко.

Ведьм они тоже искали как-то потом, кликали их по залитых лунным светом полянам, но тоже не нашли. Пукко пришла в голову эта идея, он решил, что если они нальют, угостят хорошо ведьм, то те вернут тогда им их добычу и тогда Николай перестанет сомневаться, убедившись в его искренности и перестанет Пукко подначивать! Николай, конечно бы никогда не согласился принять участия в столь сомнительном предприятии (кто станет менять звезды на водку?!), если бы Пукко не заинтриговал его, рассказав о том, как они красивы, лесные ведьмы, какие у них удивительные голоса и весьма благосклонный нрав.

Так, или иначе, но у Пукко случились неотложные дела, а Николаю выдалась негаданная возможность передохнуть, привести в порядок себя, дом, собраться с мыслями, но он сильно подозревал, что передышка эта временная, что случившийся форс-мажор Пукко рассматривает как временную, досадную остановку на долгом пути к непонятной Николаю цели.

Странными показались Николаю и перемены произошедшие с Пукко. Продав дом и землю, он вроде-как совсем и не отчуждал их в иную собственность, в чужие руки, по-прежнему чувствуя с ними родство. Да и сам Николай, похоже, так и не стал для Пукко добрым соседом, а, казалось, что к прежним, горячо любимым владениям Пукко еще и прибавилось что-то: Николай, со всеми его потрохами. Будто гриб, или дерево вдруг выросшие на участке, или забредший откуда-нибудь и поселившийся тут олень.

Нельзя было обидеться на такое отношение Пукко, потому, что исходило оно, из самых светлых глубин его души, как исходила оттуда же и любовь к родному краю, например. Но Николаю подобное было странным и непривычным и он никак не мог еще определиться со своим отношением ко всему этому.

Отсутствуя где-то два-три дня, редко когда более, или неделю, Пукко вдруг появлялся в окрестностях Калле, расхаживая будто у себя в огороде, запросто заходя в дом, и даже вроде-как немного удивляясь всякий раз, наткнувшись на Николая.

Всякий раз начавшийся разговор с ни чем не притязательной, пустой беседы всегда он заканчивался одним и тем же…. И Николай никак не мог взять в толк: как это этому Пукко так ловко удается его раскрутить на застолье. Потому Николай был даже доволен когда к концу лета его запасы истощились, темная, жиденькая радость наполнила его при виде уныло вытянутого лица Пукко, когда Николай продемонстрировал тому пустой бар и погреб, а потом сводил на экскурсию в сарай, забитый пустой стеклотарой.

Дни потянулись уже более спокойно, Николаю уже стало больше времени, чтоб заняться собой, своим новым хозяйством, чтоб начать обживаться, исследовать ближайшие окрестности.

Пукко изредка захаживал, иногда приносил что-нибудь с собой, иногда раскручивал Николая на "НЗ", но прежних, убойных сценариев ему так и не удавалось, не с чего было, да и Николай уже немного приноровился к нему, уже понял в какой момент нужно тормозить.

Мягко светили бра, расталкивая сумрак навалившегося на Калле вечера, в камине, потрескивая, догорали березовые поленца, тишина повисла, и так и висела поцверкивая ленивым, сытым сверчком.

Пукко Каккинен ссутулившись сидел за столом оперши голову на кулак и уныло поглядывал то на дно опустевшего стакана, а то на наполовину еще полный стакан Николая, который тот предусмотрительно держал в руке. В другой руке Николай держал финскую газету и, казалось, с интересом изучал столбцы исписанные на странном, чудаковатом языке. Вдруг Николай удивлено вскинул брови.

­­ —Смотри-ка Пукко, ― воскликнул он, ― а у тебя, оказывается, однофамилец известный есть!­­

—Где, ― приободрился Пукко.

­ —Да вот же, ― Николай ткнул пальцем в газету.

В колонке под названием «100 самых богатых людей Финляндии», под номером 12 значилось: Пукко Каккинен.

—А-а-а! ― уныло протянул Пукко, разочаровано махнув рукой, ― Это не однофамилец, это я!

Воцарилась долгая, изнывающая под трели сверчка от собственной неловкости и несуразности пауза. Пукко, казалось, не замечая того, опять подперев унылую физиономию добрым, натруженным кулаком, обреченно разглядывал иссохшее дно стакана. Николай, натужно пытавшийся скрыть нагрянувшее вдруг ошеломление, вскользь, искоса позыркивал на Пукко пытаясь хоть что-нибудь обнаружить в простодушном лице Пукко, с которого долгим, томительным водопадом стекала тоска, что-нибудь, что бы подсказало Николаю, как увязать все, что он узнал о нем, с тем, что знал прежде в разумные, привычные формы.

Трудно сказать, сколько времени длилась эта пауза, и сколько бы она продлилась еще, ели бы Николай, первым, не нарушил молчания:

— А ты оказывается богатый человек Пукко,― воскликнул Николай.

— Не-е, не очень, ― протянул Пукко.

— Да как же не очень? ― возмутился Николай, ― Здесь значится 12 место!

— Смотри-ка, поднялось,― вяло откликнулся Пукко, искоса взглянув в газету.

Николай встал, покопался в стоявшем у стены сундуке, достал початую бутылку коньяка, оглянулся на внимательно наблюдавшего за ним Пукко.

— Черт! Завтра надо перепрятать, — мелькнуло у него в голове.

Николай плеснул в порожний стакан Пукко добрую долю коньяку, добавил каплю себе и уселся заинтересованно и как-то по иному, как бы немного не узнавая, разглядывая враз повеселевшего Пукко.

—А почему ты не хочешь жениться, Пукко, — спросил Николай.

—Почему не хочу? Я хочу! ― ответил Пукко, покашиваясь на отставленную подальше Николаем бутылку,— Нам нельзя вторую жену, по закону нельзя. В Финляндия, по закону можно только одну жену. А как в Россия?

—Так же,— ошарашено, протянул Николай.

—А-а! Вот видишь! — многозначительно добавил Пукко.

Вновь повисла пауза, уже не такая долгая, не такая томительная, но от того не менее тягостная и вновь первым нарушил молчание Николай:

—А ты, выходит, очень скрытный человек, Пукко!

—Почему? — искренне удивился Пукко.

—Получается, что ты женат?

— Тда, немножко!

— И где же твоя жена? Почему я о ней никогда не слышал?

— Где, где,— вздохнул Пукко,—в Хельсинки живет! Здесь не хочет, говорит скучно и коровьим дерьмом воняет!

— Как же воняет? — удивился Николай,― Ведь фермы очень далеко!

— Не, не от фермы! От меня воняет! ― вздохнул Пукко.

— Не-е замечал, — Николай пожал плечами и подернул носом,— Она у тебя, что парфюмер?

— Не-е-е! Училась немного на журналиста, немного на фотомодель, немного на актрису. Не-е-е! Не получилось ничего! — махнул рукой, сокрушенно Пукко.

— Чем же она сейчас занимается?

— Ничем. Ходит к друзьям, туда-сюда, шейпинг, фитнес, тренажеры. В Хельсинки есть куда ходить.

— Что же, она здесь и не жила совсем?

— Жила, немного, пока не поженились.

— Что же дальше? Чем же она хочет заниматься?

— Она в Америку хочет поехать. Говорит Финляндия — плохо, болото! А в Америке хорошо, много людей, много денег, много возможностей! Ты был в Америке? Там хорошо?

— Был,— Николай вздохнул, покачал головой, — Хорошо ли там? Не знаю! Страна как страна! Сумасшедшая какая-то…. а вообще — не знаю! Это дело вкуса, наверное. А что, Пукко? Взял бы ты да поехал в Америку, сам бы все посмотрел?

— Не-е! Не поеду! Мне в Финляндия хорошо! Если все поедут в Америку, кто будет жить в Финляндия?

— Так не насовсем же! На время, в турпоездку!

— Не-е! Чего я там не видел? Сумасшедших и здесь хватает! Вот если жена поедет, то тогда съезжу к ней, в гости.

Пукко Каккинен порой очень удивлял Николая, темами разговоров, вопросами, что так не вязались с его обликом. Так, например, однажды разговор зашел о профессии Николая, тот честно признался что он писатель, приехал сюда чтоб писать давно задуманную книгу, чтоб закончить наконец написанное ранее, чтоб отдохнуть на природе от городов, стран, людей от которых он устал за долгие годы бурной деятельности.

— А почему ты купил дом здесь, — спросил тогда Пукко,— а не на той стороне? Все ведь одинаковое и здесь и там, я сам видел, те же самые сосны и мох…

— Пукко, а ведь ты говорил, что никогда за границу не ездил! Откуда же ты тогда знаешь что там, на российской стороне?

— Я не ездил,— удивился, заверил его Пукко,— я ходил!

—???!

— Здесь же все рядом,— пояснил Пукко,— пять километров от Ваалла–Какки, моего поместья, пограничная полоса. Первая русская деревня в шести километрах от границы, следующая в двух километрах от нее….

— А почему ты не женишься,— спросил как-то у Николая Пукко Каккинен.

— Не знаю, — пожал плечами Николай,— не встретил еще никого, наверное.

— А кого ты хочешь встретить? — искренне удивился Пукко.

— Женщину, конечно, — рассмеялся Николай, поняв природу удивления Пукко, — не жирафу же!

— А-а!— вроде успокоился немного Пукко,— разве в Россия женщины редкость?

— Нет,— рассмеялся опять Николай,— просто пока не встретилось мне такой, какую надо!

— А-а! — понимающе протянул ничего не понявший Пукко. Видно было, что его подмывало спросить какую же такую, особенную женщину хочет встретить Николай, но природная тактичность взяла свое и он перевел разговор на другую тему.

В нем, в Пукко Каккинене, уживались, никак непонятным Николаю образом, совершенно противоречивые, казалось, свойства личности, характера. Эта тактичность, например! Внешне вроде бы грубоватый, прямолинейный Пукко обладал наредкость тонкой, изысканной тактичностью, всегда чувствуя действительно щекотливый или неприятный для собеседника момент, умея его с легкостью обойти. Внешне вроде бы простецкий, деревенский увалень, Пукко Каккинен вдруг обнаруживал самые благородные манеры, истинную аристократичность, благородную отточенность жестов и фраз.

Над Калле-Ваалой занималась заря. Вековые сосны еще утопали в сизом сумраке, когда первые лучи нежного, застенчивого, белого финского солнца полоснули по верхушкам острыми, лучистыми клинками.

Николай полусонно потягиваясь, поеживаясь, улыбаясь предчувствиям хорошего дня бесцельно шатался по комнате медленно, с удовольствием просыпаясь, растягивая и смакуя чудесные мгновения повиснувшие на грани между сном и бодрствованием.

Сладко зевая, щурясь от низкого солнца Николай выглянул в окно. Вдруг маска блаженного, беспечного удовольствия как-то очень резко слетела с его лица! Черты обострились, глаза испугано впились куда-то вдаль, сна как небывало! По дороге, помахивая сломанной веткой, вразвалочку шел Пукко Каккинен и явно по направлению к дому Николая! Николай спохватился, спотыкаясь, в спешке заметался по комнате, наспех натягивая штаны. Торопясь, опрокидывая стулья, подскочил к столу, достал лист бумаги и быстро что-то начеркал на нем маркером. Схватил в охапку обувь и ветровку крадучись прошмыгнул за дверь прикрепив кнопкой листок на котором было написано: «Пукко я ушел! Давно! Меня уже нет, и долго не будет!».

Затем он, почему-то также крадучись, давясь от смеха, прошмыгнул в заднюю комнату, открыл осторожно окно и выскочил на задворки. Рысцой проскочил через двор, сиганул через изгородь, а там уже по пролеску, через болотце далее.

Он долго бежал, петляя по едва уловимым тропинкам протоптанными многочисленным зверьем пока не устал и не решил, что уже достаточно далеко ушел от дома. Николай остановился, перевел дух, солнце уже поднялось выше и теперь просвечивало сквозь кроны сосен острыми, игривыми лучиками, вечные комары уже разлетелись по своим многочисленным заводям, ночные вампиры, они уступили теперь место мошкаре, мелкому, назойливому гнусу, лезущему в глаза, зудящему возле уха. Оглянувшись вокруг Николай не узнал этого леса, ноги его еще сюда никогда не заносили, но он не огорчился поняв что заплутал, хоть и не понял как и когда это случилось. Возможно он не там свернул впопыхах огибая болото? Николай бежал к той поляне на которую наткнулся как-то случайно. Удивительное место, оно сразу заинтриговало тогда Николая своей красотой и не нарочитой диковиностью. Не очень большая, поляна спускалась, что крайне редко бывает в Карелии, прямо к болоту, к прелым, усыпанными клюквой кочкам. На самой же поляне, устланной изумрудным ковром из густо растущей земляники пахло удивительно, солнцем, морошкой, одиночеством, грибом и еще чем-то, тонким, волнительным, будто давно забытым. Вобщем промахнулся Николай мимо поляны, на которой хотел скоротать некоторое время, но не сильно огорчился: куда она денется! — решил он и отправился наугад, через лес по направлению к дому, не спеша, решив дать время Пукко на то чтоб убедиться в действительном отсутствии Николая, и заодно разведать окрестности.

Николай исследовал окружающие места постепенно, будто кошка, ареалами, этакими расширяющимися вглубь полукругами, не торопясь, вглядчиво, вкрадчиво познавая заповедную красоту древнего леса, постепенно и целиком вливая ее в заходящееся от тихого восторга сердце. Будто копии картин, шедевры с шедевров, осторожно снимались им с окружающего великолепия и трепетно укладывались в своей первозданности по самым светлым уголкам души.

Вот и сейчас, пройдя неспешно два-три километра по лесу он начал уже различать знакомые места, а там уж, еще через один-два километра он совсем сориентировался и, свернув, вышел-таки на лесную дорогу, заросшую, неведомо куда ведущую одним концом, а другим к дому. Тихо насвистывая, отмахиваясь от мошкары осиновой веткой, Николай бодро шагал к дому, теплая, спокойная радость проникала в него от ласковых, немного давящих на плечи лучей солнца и расстилалась внутри тихим, застенчивым смехом….

Когда до дома оставалось совсем немного, дорога стала твердеть, становиться накатанней и шире, лес поредел и сквозь неохватные стволы начали проглядывать пологие пригорки расцвеченные серебристым, посверкивающим изумрудью мхом, Николай сбавил шаг, ему пока не хотелось покидать лес, он еще им не надышался….

Пройдя мимо знакомой, нависшей словно арка над дорогой тонкой, согнутой ветром березы Николай вдруг замер как вкопанный!

Что-то мелькнуло справа, он что-то заметил проходя мимо, боковым зрением уловил нечто непривычное….

Николай медленно обернулся… прислоняясь к стволу, с отсутствующим видом, вяло обмахивать березовой веткой стоял Пукко, равнодушно поглядывая на Николая.

— Здравствуй, Колья,— как бы между прочим сказал Пукко.

Кривая улыбка приветствия слегка раскислила ошеломленное лицо Николая, он кивнул неуверенно, все еще не совсем доверяя своим глазам.

— Я тут мимо проходил,— пояснил Пукко приблизившись, — прочитал записку, решил тебя встретить по дороге…

К дому они шли молча, неустанная мысль преследовала Николая: как, каким образом Пукко удалось вычислить направление его бегства и рассчитать время и путь возврата! Так, или иначе, но Николай чувствовал что пока он не разгадает этой загадки ему не удастся продолжить непринужденной беседы. Из сложного положения помог выбраться Пукко, когда уже из-за последнего поворота дороги показался краешек дома: Николай, я давно уже хотел тебя спросить,- как бы между прочим сказал Пукко.

—Что?- насторожился Николай.

—У тебя выпить не осталось?

—Нет! —решительно отрезал Николай.

—А,(как это будет по-русски?) — Пукко наморщил лоб, — а пригубить? — вспомнил Пукко, с надеждой заглядывая Николаю в глаза.

—Пригубить – есть.

— Правда? — глаза Пукко озарились маленькими сыпучими искорками надежды.

— Конечно! Кока-кола! Будешь?

Пукко не сразу пришел в себя. Он еще некоторое время улыбался, затем его улыбка потускнела, поглупела и окончательно стекла с лица…

— Плохие шутки Колья, — сдавленным голосом, в котором звучало безнадежное отчаяние, произнес Пукко усевшись по ту сторону стола едва они вошли в дом. Пукко как-то сразу осунулся, помрачнел, ссутулился.

Так, наверное, выглядят люди на собственных похоронах, – думал Николай. Сердце его защемило от глубокой, тоскливой и почему-то теплой жалости — чувство понятное только действительно русскому человеку.

— Ну ладно, Пукко, кончай, — взмолился Николай, – на тебя невыносимо смотреть!

— Все так говорят, – вздохнул Пукко.

— Да черт с ней, с печенью! —решил Николай. Он тяжело поднялся, слегка помешкал, глядя на унылого Пукко, вздохнул, махнул рукой и, кряхтя, полез под кровать. Чихая от пыли, отплевывая паутину, выволок из-под кровати бутылку водки, со словами:

—Эх, доведешь ты меня, Пукко до белой горячки!

Пукко Каккинен, с лучезарным лицом, на котором была написана картина: «Чудесное воскрешение», нетерпеливо ерзал у стола, на котором в нетерпении уже позвякивали, невесть откуда, взявшиеся стаканы и томилась тарелка с бутербродами.

Еще с утра над Каале-Ваалой заладился крупный, в голубую искринку снег. Снег медленно падал, тяжело соскальзывая с низкого неба, пронизывая, казалось, с едва слышным хрустальным звоном плотное безветрие. Казалось сам Санта-Клаус, забравшись на небо, сыплет его из огромного мешка широким, щедрым, резным ледяным совком. Снег ниспадал плотной искрящейся вуалью, оседал на могучих лапах елей, устилая голубым ковром двор, крышу дома, тропинку, превращая все округ в декорацию чудесной карельской сказки.

Новый год! —думал Николай стоя у окна, наблюдая как в лучах света от окон и фонарей падает и падает снег.— Странный это праздник, Новый год! Какой-то всегда немного грустный и светлый одновременно. И почему-то празднуется всегда ночью, почему, ведь новый день начинается с рассвета?

Николай оглянулся на часы с кукушкой – без пятнадцати! Подошел к маленькой пушистой, украшенной огромными блесткими шарами елке, поправил звезду на макушке, сел за стол. Видения прошлого замелькали у него перед глазами суетливой вереницей, одним он тепло улыбался, другие заставляли немного хмуриться…

Вдруг из этих раздумий Николая выдернули звуки канонады доносившийся откуда-то из далека. Николай прислушался, нет, сомнений не осталось, звуки явно приближались, становились отчетливей, распадались на отдельные выстрелы.

—Что за черт! Это еще что такое, —Николай встал, вышел на крыльцо, вглядываясь в перспективу занесенной снегом дороги.

По дороге, разметывая клубы искрящейся снежной пыли на стилизованной под оленя пегой кляче, запряженной в расписные сани во весь опор, гикая и постреливая из охотничьего ружья несся Пукко Каккинен в костюме Деда Мороза со съехавшей на затылок и развевающейся по ветру бородой. Пегая кляча, посверкивая проблесковым маячком, притороченным к холке, позвякивая колокольчиками, развешенными на рогах, поразительно резво неслась по глубокому снегу какой-то невероятной, особенной, кривофортокультяпистой рысью.

У самого порога кляча, удивительно энергично затормозила, едва не срывая подковы, упираясь всеми четырьмя копытами в рыхлый снег, поднимая снежные, искрящиеся буруны. Стилизованные оленьи рога съехали от резкого торможения кляче на глаза, и она уморительно фыркала и трясла головой, пытаясь вернуть их на место.

Пукко Каккинен, не ожидавший такой прыти от своего оленя, свалился с облучка в пространство между хвостом и санями. Его некоторое время не было видно из-под брюха отчаянно мотавшей головой клячи и Николай начал уже, было дело, волноваться все ли с ним в порядке, когда, кряхтя, и отплевывая снег, из-под брюха клячи начал постепенно появляться улыбающийся Пукко Каккинен.

Пукко на четвереньках, смеясь, подполз к порогу.

—С Новым годом, Колья! – возопил Пукко, пытаясь подняться на ноги.

—Где ты взял сани, Пукко? – удивленно спросил его Николай, помогая подняться.

—А-а-а! Угнал из краеведческого музея!

—А оленя?

—Цыгане одолжили за бутылку виски! Мы тут вот ехали мимо и решили тебя поздравить, Колья!

—Мы? – удивился Николай, настороженно озираясь.

Из саней медленно поднялась младшая сестра Пукко Каккинена в костюме Снегурочки и завязанными под подбородком жиденькими косичками белого, искусственного парика. Она непонимающе, ошарашено озиралась вокруг, пытаясь сообразить, где находится. Взгляд ее, наконец, сфокусировался на Николае. Лицо расплылось в чудесной, глупой, смущенной улыбке. Она с трудом вывалилась из саней, прихорашиваясь и поправляя съехавшую набок шапку. Качающейся, неуверенной походкой, на непослушных ногах посеменила к порогу.

—Хэппи нью… ик…, — икая, произнесла она заплетающимся языком, и разрумянившееся лицо ее опять озарила чудесная, смущенная, слегка глуповатая улыбка, от которой стало как-то теплее и светлее вокруг. Она попыталась сделать реверанс, но поскользнулась и бухнулась в сугроб, заливисто смеясь и барахтаясь в пушистом, свежем снегу.

— Совсем не умеют пить, — сказал Пукко Каккинен, когда Николай втаскивал в дом третью сестру.

— Сколько же они выпили, — спросил запыхавшийся Николай раскладывая сестер по широким, рубленым лавкам.

— А-а-а! Совсем нисколько почти! Мало совсем! Просто первый раз!

Эти лавки, Николай уволок тайком из "бросового" сарая Пукко в котором, на взгляд Пукко, хранились всякие непотребности, до утилизации которых не дошли еще руки. Целая история приключилась тогда с этим сараем, с этими не нужными, казалось, старыми лавками. Было это в самом начале поселения Николая на хуторе Каалле, когда еще, сразу же после покупки, он обустраивал свой "особняк", когда еще взаимоотношения с бывшим, никак не хотевшим помнить о том, владельцем Пукко Каккиненом были еще не так развиты как ныне.

"Особняк", именно так про себя называл Николай этот рубленный, в два этажа домик, потому что в этом ничем не приметном слове для него намертво слились два исключительно важных понятия подходящим монолитным основанием под давно лелеянную мечту; "Особый" и "Обособленный" — слышалось Николаю в этом слове и ветер свободы уже не витал где-то там, в мечтах, далеко, для других более удачливых и счастливых, а врывался в его душу и буйствовал внутри радостным, сладостным ураганом выметая из закоулков остатки вековечного, частью прижитого, частью полученного в горькое наследство страха.

Хорошо, что Пукко Каккинен не знал о том тогда, в момент заключения сделки,— часто думал Николай обустраивая свой "особняк" на свой, особый манер и вкус, параллельно понемногу налаживая и улаживая отношения с, может быть, и не знавшим, но в силу своей природной, корневой, сметливости, явно догадывавшимся о чем-то Пукко.

Именно за тем чтобы наладить отношения, как-то раз, чудесным, полощущимся, в уже несмелом тумане, карельским утром и направился Николай на хутор Валла по, изрядно заросшей, живописной лесной дороге.

Пукко Каккинена Николай, по обыкновению, встретил на подходе к хутору.

— Как ему всегда удается предугадать мое появление? – не уставая удивляться, подумал Николай.

— А-а, это ты! – не очень приветливо, наверное со сна, протянул Пукко разглядывая Николая в оптический прицел.

—Я тут мимо шел, прогуливался, решил заглянуть, поздороваться, —неуверенно начал Николай.

— Мимо, да? – недоверчиво протянул Пукко, озирая единственную дорогу заканчивающуюся перед воротами Валла.

Так или иначе, но природное радушие и приветливость Пукко Каккинена взяли-таки верх и он, казалось вполне искренне, пригласил-таки Николая пройти с ним на хутор.

—Некогда мне, — говорил Пукко, пока они шли недолгий путь к хутору, — делами занимаюсь, очень дел много у меня! Накопилось пока дом продавал. Вот в сарае порядок навести сегодня собрался, — и покосившись на глупо улыбающегося Николая добавил, —Теперь не знаю, успею ли? Давно собирался!

—А я помогу, — нашелся Николай, — Мне, как раз, нужно с местным укладом жизни, бытом, привычками познакомиться!

— Поможешь?— уныло протянул Пукко, недоверчиво оглядывая Николая, отпирая дверь в сарай.

Сарай представлял собой добротное, как, впрочем, и все остальное в хозяйстве Пукко, строение из красного кирпича на высоком фундаменте из дикого камня, в котором, без особого труда, мог разместиться хороший спортзал или, скажем, скромный сталелитейный цех с одной-двумя мартеновскими печами.

— Я здесь всякий хлам храню, чего не нужно уже, — начал было Пукко и осекся, увидев восхищенные глаза Николая разглядывавшего начинку сарая!

Всего, хранившегося в сарае, было не перечислить и не усмотреть, так по крайней мере показалось Николаю. Здесь было множество старинной мебели и предметов быта разных стилей и времен, древние, удивительно любовно сделанные, различные механизмы, о предназначении большинства которых Николай не догадывался, а некоторые видел только на картинках и в кино и много, много еще чего столь же удивительного, неописуемого, таинственного, и сто крат более восхитительного от того.

Пукко недоуменно переводил взгляд от ошарашенного Николая к грудам разнообразного добра и ни как не мог взять в толк, что же так занимает его в этом непотребье.

—Так это все тебе не нужно Пукко? — спросил, наконец, Николай по возможности равнодушным тоном.

— Да как сказать…. – неуверенно начал Пукко пристально вглядываясь Николаю в лицо, — Не знаю даже, пока…. Не думал пока еще…. Вчера еще пока не думал….

И тут Николай увидел их! Лавки! Старинные, деревенские, грубой ручной работы! Громоздкие, добротные, сделанные на века, из тесанной сосновой, потемневшей от времени, толстенной доски, ставшие, казалось, еще крепче от длительного употребления. Сердце сразу прикипело к ним, к этим чудесным, замечательным лавкам, пыльным, стоявшим здесь, черти знает сколь долго, в углу и сиротливо!

— Я возьму эти лавки! — выпалил Николай растерявшемуся Пукко!

— З-зачем тебе? — замямлил тот, — у тебя дров на пять зим, там, хватит!

— Тебе помогу, место расчистить! — живо откликнулся Николай приноравливаясь к лавкам.

Пукко стало дурно! Здравый, практичный его ум вступил в жестокое противоречие с природной, глубокой, никогда еще не подводившей Пукко интуицией! Дышать стало трудно, все клокотало внутри от бесноватой борьбы, глаза лезли прочь из глазниц, в голове с чудовищной скоростью проносились, на мгновенье озаряя все округ, мысли и догадки которые Пукко никак не мог ухватить за скользкие, лучистые хвосты!

Трудно сказать где нашел Пукко силы, из каких-таких дальних закромов почерпнул резервы, но титаническим усилием воли он, наконец, превозмог это свое состояние, глубоко вздохнул, выдохнул, и как бы между прочим сказал, подталкивая Николая к выходу:

— Ладно, поздно уже, работу начинать! Потом как-нибудь! В другой раз, может быть….

"Потом", "как-нибудь", сколько бы раз Николай ни начинал касательного разговора об этих лавках, Пукко с неизменным упорством переводил разговор на другие темы! Конечно же Николай знал чего ждет от него Пукко! Какого разговора! Разговора "настоящего"! Начинающегося с провозглашения цены, а не туманных намеков на, якобы, непотребность в хозяйстве Пукко этих замечательных, "совсем немного" употреблявшихся прежде, а потому считай — почти новых лавок! Но Николай знал также, что соверши он опять эту ошибку, начни торговаться с Пукко, и.… Нет! На эту швабру вторично наступать у него не было уже сил! И вряд ли найдутся в будущем….

Мучаясь угрызениями совести, оказавшейся на удивление прожорливой бестией, Николай попросту упер их, эти лавки, как-то ночью, благо сарай у Пукко запирался только с фасадной стороны, а сзади дверь подпирал только полусгнивший березовый кол.

Пукко явно почувствовал исчезновение лавок потому как однажды утром с явным недосыпом на изможденном, виноватом лице к нему заявился Николай с тремя (по количеству лавок) бутылками подарочной водки и одной обычной, предназначенной для немедленного употребления!

Так или иначе, но Пукко не подавал вида в дальнейшем, что знаком с лавками стоявшими теперь у Николая в холле, а Николай никогда не заводил с ним разговора о своем приобретении.

Именно на эти, злополучные, широкие, чудесные лавки теперь и раскладывал Николай сестер Пукко Каккинена под его неодобрительным взором.

— Куда это вы «мимо» ехали,— спросил Николай подсаживаясь к столу.

— Не куда, а от куда,— буркнул Пукко Каккинен.

— Ну, ладно! Откуда вы «мимо» ехали?

— А-а! С соревнований!

— ????!!!!

— Гонки на оленьих упряжках. Каждый год у нас в округе проводятся!

— Ну?

— Что? А! Не, не получилось ничего! Олень им не понравился!

— Ладно, не огорчайся Пукко! — посочувствовал Николай.

— А? Нет! Нет! — Пукко махнул рукой.— Привык уже! Всегда так бывает!

В камине потрескивали дрова, посверкивала огромными шарами елка, мирно посапывали на лавках сестры, иногда что-то бормоча и причмокивая, младшая чему-то улыбалась во сне, Пукко Каккинен заунывно бурчал себе под нос какую-то веселую песенку помешивая в стакане виски со снегом, Николай смотрел на всполохи пламени разбегающиеся по стенам, отражающимся от елочных игрушек, видения прошлого опять мелькали перед ним длинной, суетливой вереницей, одним он улыбался…….

— У тебя русские деньги есть? – с недоверчивым прищуром глядя на

Николая, спросил Пукко Каккинен.

— Нет…. Нету…. Ты же у меня последние выудил!

— Нет! — огорчился Пукко Каккинен, махнув рукой.

— Зачем тебе рубли, Пукко, может скажешь наконец?

— Я на них водку у пограничников меняю, зачем еще? — недовольно ответил Пукко, поняв что далее ему темнить уже не удастся.

— Ты что, не можешь у них за марки купить?

— Ты что глупый? Что они с этими марками в такой-то глуши делать будут?

— И вправду…. — задумался Николай.

— Нету? — с никак неумирающей надеждой в глазах прервал его размышления Пукко.

— А? — Николай спохватился, — Что? А! Нету, я же сказал! Что ж мне дерева жалко?

— Тда…, — горестно вздохнул Пукко понурив голову.

— Нету! Нету, Пукко, даже не начинай! — упредил его Николай.

— Тда…, — вздохнул Пукко.

Местная погранзастава – место унылое. Несколько полусгнивших бревенчатых бараков, просевшее на один бок и давшее широкую трещину кирпичное здание четыре сторожевые вышки и две собачьи будки с напрочь обленившимися псами. Десяток-другой долговязых доходяг, будто специально отобранных из "выбраковки" тянут тощие шеи из выгоревших, линялых гимнастерок, уныло метут грунтовый плац, двое трамбуют натужно деревянной чушкой, еще один вяло подкидывает им суглинок совковой лопатой. Еще трое смолят ядреную махорку в кустах, подставляя прыщавые, тощие плечи полуденному солнцу, ядовитый дым растекается причудливыми клубами понизу, вязнет в высокой траве. Еще один дремлет на вышке обняв любовно старенький автомат… лесная идиллия! Тишина, умиротворение, ленивый дятел долбит что-то периодически где-то далеко в лесу, изнывающего в мареве полдня. Ели поникли пушистыми лапами, будто сморило их на посту, лесная прохлада забилась глубоко в расщелины огромных камней, густо пахло борщевиком, морошкой и болотной мятой…

Заставой командовал полковник Julma, что в переводе с финского звучало как – Лютый.

— Откуда у него такая странная и финская фамилия? — спросил как-то у Пукко Николай.

— Это не фамилия, это прозвище, — пояснил Пукко.

— Странное прозвище, а почему?

— Не знаю, я его так не называл, — ответил Пукко.

Полковник Лютый был похож скорее на отощавшего офицера царской армии, чем на постсовдеповского, красного командира. Если б не погоны, не кургузый, как не правь, не гладь, мундир – подобие было бы полным. Статный, с окладистой, ухоженной рыжеватой бородой, загнутыми вверх шикарными усами, с глубокой, шаловливой тоской в огромных, серых глазах, полковник Лютый совсем, казалось, не соответствовал своему прозвищу.

— А кто его так назвал? Почему? — спросил Николай.

— Не знаю, — пожал плечами Пукко,— он хороший человек! Ну, немножко кричит, немножко ругается, немножко стреляет, когда выпьет, совсем немножко! Не знаю зачем …

Николай несколько раз, мельком, видел Лютого и всегда удивлялся прозвищу этого тихого, спокойного вроде бы человека. У Пукко с Лютым были какие-то совместные дела, которые они всегда обсуждали приватно, тихо перешептываясь в сторонке, после чего Лютый уходил к себе на заставу, кивнув на прощание Николаю, внимательно заглядывая в глаза. Николая всегда слегка передергивало от этого взгляда, казалось всегда, что будто что-то прикоснулось к душе, к сердцу, к самым сакральным глубинам, мягко, легко потревожило, испытующе, но без всякой угрозы.

Николай спросил как-то у Пукко, при случае, какие, мол, у них с Лютым могут быть совместные дела?

Пукко замялся, промямлил что-то и ловко перевел разговор на другую тему.

"Да бог с ними! — решил тогда Николай. — Что они могут натворить-то, особенно Пукко?", и перестал интересоваться этим вопросом.

По тропинке, причудливо петляющей в высокой траве, бодро посвистывая, размашистой походкой шел Пукко Каккинен в русской военной шинели и изрядно потрепанной шапке-ушанке с новой, блестящей кокардой. В одной руке Пукко бережно нес авоську, в которой нежно позвякивали несколько бутылок и грабли наперевес в другой. Николай, опешив, долго разглядывал это видение. У него никак не получалось сложить вместе такие, казалось бы, не сочетаемые части.

—Привет! – делово сказал Пукко, поравнявшись рядом с ним.

—Ты откуда идешь, Пукко?

—А-а-а. От границы!

—А что тебе делать на границе, Пукко?

—Я у русских пограничников колбасу на водку меняю.

—А грабли зачем?

— А-а-а! – с хитрым прищуром воскликнул Пукко.— Чтобы полосу потом заравнивать!

— А форма для маскировки?

— Не-е, осталось немножко колбасы. Я сменял немножко, чтоб не нести колбасу назад.

— Пукко, а что в Финляндии «сухой закон» уже отменили?— спросил Николай зловеще-подозрительным тоном.

— Нет, не совсем еще! Почти нет! — Пукко насторожился,— А почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты сегодня нарушил сразу четыре закона, Пукко!

— К-как это? Четыре, как это? Какие четыре? — захлопал глазами Пукко.

— Ну, во-первых, «сухой закон», — Николай загнул палец,— потом о контрабанде, потом о коррупции с официальными представителями другого государства в особо унизительной форме, потом о нарушении государственной границы в обе стороны, не говоря уже о сохранении личного гражданского достоинства и патриотизма. Ну, а как ты их нарушил это тебе видней! Скажу только одно — нарушил ты их изощренно!

Пукко некоторое время тупо смотрел на загнутые пальцы Николая, в голове у него, невесть откуда, возникали и включались в хоровод картины судебной палаты, присяжных заседателей с непроницаемыми, суровыми лицами, полицейский эскорт, страницы уголовного кодекса, ехидно–многозначительно улыбающиеся лица соседей, зарешеченные окна, кадры из советской хроники сталинского периода и стоящий ровными, неумолимыми рядами расстрельный конвой. Неизвестно где нашел Пукко силы, но картинки наконец остановились, сложились в угрюмое, зловещее Нечто метнувшееся черной молнией куда-то под сердце. Пукко расслабился, обмяк, глубоко вздохнул, румянец начал потихоньку возвращаться на его иссине-бледное лицо, вместе с ним вернулись самообладание и дар речи.

— А тебе-то что? — жалобно промямлил Пукко.

— А я о здоровом образе жизни пекусь!

— А ты не пей! Я что тебя заставляю?

— А я о твоем здоровом образе беспокоюсь, Пукко!

— А-а-а! — Пукко облегченно вздохнул, заулыбался, — тогда ладно! А то напугал совсем! Ну что, к тебе пойдем, или как — спросил Пукко демонстрируя полную авоську.

— Нет, в сауну….— обречено вздохнул Николай.

Узкая тропинка причудливо петляла, вилась по полю сквозь высокую, в пояс, цветущую, сочную траву.

По тропинке понуро плелся Николай вслед за бодро, размашисто шагавшим Пукко, полы шинели трепыхались, расхристанный треух съезжал ему на затылок. Пукко напевал что-то веселое, периодически оглядывался на Николая, подмигивал, говорил что-то ободряющее, скороговоркой, по-фински. Чудесный, карельский, августовский день наливался благоухающей, лучистой силой…

Лиловый яр!

Николай набрел на это место случайно, гуляя однажды по лесу, собирая грибы. Грибов тогда было совсем еще мало, сплошь сыроежки, чахлые летние опята и две-три понурых лисички. Николай совсем отчаялся найти что-нибудь стоящее, присел пару раз у кустов с черникой не в силах пройти мимо громадных, черно-фиолетовых, поздних ягод.

Погода была безветренной, день знойным, воздух отяжелел и колыхался залегая слоистой толщей меж сосен. Сидя перед кустом черники, в самом нижнем, прохладным слое Николай наблюдал как медленно перетекает воздух, лениво смешиваясь в слоях, растекаясь зыбкими муарами, подрагивая на тонких нитях тишины. Николай наблюдал зачарованно чудесную картину, как кое-где пробившись сквозь кроны лучи света продавливали слоистый воздух, растекаясь искристой рябью, отсвечивали радужно и пропадали растворившись в сумрачном мареве, колыхающимся медленно, тонко, будто тяжкая тень в спокойной, прозрачной воде.

Было тихо, но издали вдруг раздался странный, приглушенный, рыхлый звук, потом стих, потом раздался еще раз и еще. Николай встал, прислушался, пошел напрямик, по направлению стихшего звука. Совсем скоро могучие сосны раздались, сизый мох сменился серым, зеленым, стали попадаться огромные, сумрачные ели, за ними Николай увидел неглубокий, нешироки, петляющий в сторону яр. Земля кое-где осыпалась обнажая могучие, корни растущих по краям яра елей, а дно было словно устлано, будто ковром хрупкими лиловыми грибами, съедобными но не очень уважаемыми у грибников, Николай знал это.

Рыхлый звук раздался снова, совсем рядом, за изгибом яра, отчетливо, похожий теперь на удары врезающейся в рыхлую, каменистую почву лопаты. Николай прошел дальше, по верху, осторожно ступая, и сразу за поворотом увидел поверх низкой, темно зеленой травы согнувшегося над раскопанной ямой Пукко.

Николай присел, подкрался ближе, выглянул из-за небольшой, пушистой елочки…

Пукко тщательно, осторожно выковыривал что-то из земли, доставал аккуратно и складывал по верху ямы, что – не было видно из-за насыпанного свежего холмика каменистой земли. Николай наблюдал за ним некоторое время, Пукко встал на колени, склонился над ямой и натужно пыхтя принялся там шуровать чем-то, видно пытаясь что-то выковырять. Николай привстал, выглянул из-за елочки, но так и не смог разглядеть предмет такого интереса Пукко…

— Что ты там нашел, Пукко, — спросил Николай отчаявшись разглядеть что-либо.

На мгновение Пукко замер, перестал копать, потом издал странный, истошный звук, вскочил будто припаренный, зарыскал по сторонам и метнулся в сторону небольшого, густого ельника.

Николай поднялся, спустился к яме и только тут разглядел аккуратно разложенные, желтые, явно человеческие кости, ржавую каску и кучу ржавых, неопределенной формы железяк аккуратно разложенных поверху. Сзади раздалось натужное пыхтение, Николай оглянулся и увидел подошедшего взлохмаченного, вспотевшего Пукко…

— Здравствуй,— поприветствовал его Николай.

— Ы-гы,— Пукко кивнул ему, помолчал пристально, странно разглядывая и выдохнул:

— Ладно, я тебе это припомню! Не обижайся потом….

— Здесь большие бои шли,— пояснил Пукко,— выравнивая лопатой, пришлепывая, свежий, аккуратный холмик, — много людей осталось не похороненных.

Николай оглядел ровные ряды могил – небольшое кладбище устроенное Пукко чуть поодаль от яра, на пологом холмике. Кое-где могилки уже заросли травой, мхом, на некоторых дощечках воткнутых вместо крестов были имена, на многих просто написано: русский, немец, фин…

— Мало времени, очень мало,— вдохнул Пукко,— очень их тут много еще…

— Что ж ты не сообщишь, помощи не попросишь? — спросил Николай.

— У кого,— горестно хмыкнул Пукко,— Кому они нужны теперь?

— А, тебе зачем они нужны, зачем ты тревожишь их покой?

— Это моя земля, — ответил Пукко, — Мне нужно чтобы все здесь было в порядке, правильно. Чтоб у мертвого была могила, а у живого хлеб!

К дому шли молча. Молча собрали на стол нехитрую закуску, молча выпили…

— Там, на вашей стороне, тоже много не похороненных солдат есть,— сказал печально Пукко.

— У нас тоже есть такие, которые их ищут,— ответил, помолчав, Николай.

— Да, — вздохнул Пукко, — Лютый мне говорил… он подстрелил одного, немножко, остальные разбежались… они не солдат ищут, оружие и что-нибудь ценное…

— Разные есть,— ответил Николай,— есть и подонки, мародеры, — он помолчал и добавил,— на любой стороне.

Пукко кивнул соглашаясь, вздохнул, налил еще в рюмки.

— А ты знаешь, Пукко, вот ты говорил: наше, ваше, что не так уж и давно, раньше, все здесь наше было? — спросил Николай, желая перевести разговор на другую тему. — Все здесь наше было, общее, до революции. И финны и русские и карелы все вместе жили!

— Знаю,— ответил Пукко,— Ленин потом Финляндия свободу дал, у нас его очень помнят!

— Свободу,— вздохнул Николай,— Да, да! Хорошо, что он хоть вам ее дал…

— А Сталин потом отобрал у нас Карелию, — вспомнил Пукко, — Там,— он махнул в сторону Ваалла-Какки, — тоже наша земля немножко была, нашего рода.

— Когда-то здесь вся земля была российская,— сказал Николай,— и все здесь жили хорошо, никто не делил никого, ни славяне, ни карелы, ни финны, все своими были...

Они помолчали еще немного, выпили…

— Колья,— спросил вдруг Пукко,— А почему ваши (он, наверное, имел ввиду политиков), не хотят нам отдать нашу землю? Ведь война давно кончилась, все забылось уже, нас простили за то, что наши идиоты встали тогда на сторону Гитлера! Мы ведь не хотели воевать с Россия, мы просто хотели свою землю, которую отобрал Сталин! Мы ведь даже не пошли дальше нашей старой границы!

— Я не знаю,— вздохнул Николай.

— Ты ведь писатель, Колья, большой человек в Россия, разве ты не можешь что-нибудь сделать?

— Сейчас в России писатель не большой человек, Пукко,— усмехнулся Николай,— Сейчас в Росси все по-другому! Большие люди там те, кто имеет деньги!

— ??! — Пукко удивленно и недоверчиво посмотрел на него.

— Этот дом, Пукко,— опережая его вопрос пояснил Николай,— я купил продав квартиру бабушки, доставшуюся мне в наследство, свою квартиру, и еще я много лет подрабатывал, работал на одно рекламное бюро и туристическую кампанию, писал для них буклеты! На мои книжки не проживешь и не разгуляешься сейчас в России, Пукко!

— А кто сейчас имеет деньги в России?

— "Новые русские", они теперь у нас "большие люди".

— Я не понимаю,— удивился Пукко,— Я слышал, что они все воры и дикие бандиты, очень глупые…. я верю. Нельзя так быстро заработать столько денег, можно только украсть! Как вор и бандит может быть большим человеком?

— Я не знаю, Пукко! ― вздохнул Николай.

Пукко пожал плечами, задумался…

— Потом,— нарушил паузу Николай,— я ведь не считаю, что нам нужно отдавать Карелию. Если мы ее отдадим то тогда ничего совсем не останется, ничего что нас связывает, порвется последняя нить и мы, наверное, забудем все, станем совсем друг другу чужими… Нужно что-то другое придумать!

—Что?

— Не знаю… Можно сделать, например, свободную зону, двойное гражданство. Разрешить финнам свободно селиться здесь, быть гражданами обоих стран, и России и Финляндии…

— А вашим, новым русским тоже можно будет селиться здесь и иметь наше гражданство?

— Наверное, — пожал плечами Николай,— кто ж им запретит?

— Тогда не надо,— подумав, ответил Пукко,— тогда пусть все пока будет так как есть…

В дверь постучали. Никой вздохнул, поплелся к выходу, погремел старым, бронзовым (из того же, "бросового" сарая) засовом отпирая дверь – он уже знал, кого он там увидит!

— Здравствуй Колья!— на пороге стоял Пукко, с таким видом, будто это Николай, а не он сам непрошено-негаданно припёрся в гости!

— Здравствуй Пукко!— сказал Николай, сторонясь, с такой кислой улыбкой, что ее можно было класть в огурцы вместо закваски!

— Я к тебе не надолго! Мимо шел, — начал Пукко основательно располагаясь за столом,— дай, думаю, заскочу на минуточку, поздороваюсь! Подумал, что ты обидишься, если узнаешь, что я рядом был и не зашел!

— Нет! Что ты? Не обиделся бы!— утешил его Николай.— Я ведь понимаю — много дел, некогда!

— Да, да! Очень много, очень некогда!— соглашался Пукко, стряхивая со стола предполагаемые крошки, недоуменно поглядывая по сторонам, недвусмысленно намекая: а где, мол, гостинцы?

— Да-а! Дел много! У меня тоже совсем нет времени на гостей, — поддержал его Николай без особой надежды….

— Очень много дел,— уже более оживленно говорил Пукко, заинтересованно наблюдая, как Николай обречено приносит и составляет на стол закуски.

—Так что у тебя сейчас за дела?— без особого интереса, из вежливости спросил Николай, откупоривая бутылку.

— Сенокос!— с радостью откликнулся Пукко.— Сперва сено косим, потом сушим, потом собираем….,—начал он посвящать Николая в секреты фермерского мастерства.

Бутылка кончилась, кончился день, закатившись усталым солнцем за верхушки сиреневых елей. Солнце еще кое-где просвечивало сквозь густую хвою, золотило прошлогодние, порожние шишки, но день уже кончился! Именно день, потому что летом в Карелии вечеров не бывает. Белое, ослепительное солнце, окончив свои труды без раздумий и промедлений стремительно падает за лесистый горизонт, вот оно было, лучистое, яркое – и уже его нет, и дня тоже….

На столе пыхтел электрический самовар, на его венчике грелся заварочный, пузатенький чайник, щедро расточая ароматы далекого, загадочного острова Цейлон, наполняя комнату атмосферой знойной лености и благодушия.

— Вот если б коровы сами умели себе сено на зиму заготовлять! — мечтательно протянул Пукко!

Они помолчали еще немного, думая каждый о своем. По масленому выражению стекающему с лица Пукко, по сладостной полуулыбке, по мечтательно закатанным глазам нетрудно было бы догадаться, что ему сейчас грезятся стройные шеренги пестреньких, упитанных коров с граблями и косами, весело, с озорцой заготовляющих сено в окрестностях Ваалла!

— Колья! Вот ты умный…..,—нарушил, было, молчание Пукко.

— Я не умный, я просто мало говорю! ― поправил его Николай.

— Ну и что? Я тоже мало говорю!

— Ага! — согласился Николай,— Но уж если скажешь - так скажешь!

— Если человек умеет говорить это ничего не значит! Нужно по поступкам смотреть, по тому, что человек делает, как живет! ― декларировал Пукко.

—Тогда что же ты обижаешься?

— Не-е-е! Не обижаюсь, привык уже!

Николай пожал плечами, промолчал. Из дальнего угла, крадучись вылезла муторная пауза и повисла, поскрипывая оконной петлей трепыхающейся на сквознячке створки.

— Не-е-е! Зачем мне быть умным? — нарушил молчание Пукко. — Мне не надо! Вот у меня жена умная, и хочет уехать в Америка! Если все будут умными, кто тогда будет жить в Финляндия? Не-е! Мне ум не нужен! Мне коровы такие нужны, которые сами бы себе сено на зиму заготовляли! Ты не слышал, — обратился он к Николаю, — таких коров еще не сделали?

—Ты…, — Николай открыл, было, рот, и запнулся, оглянувшись на Пукко. Глаза Пукко светились такой детской непосредственностью, такой искренней, незащищенной верой в чудеса, таким трепетным ожиданием чудесного! Такого Николай не видел уже давно, даже у детей. Как можно было разрушить это в человеке, у кого бы поднялась рука, отверзлась пасть?

— Нет, не слышал,— буркнул он и отвернулся.

—А собираются?

—Я так не думаю!

—А как ты думаешь?— не унимался Пукко.

—Я думаю, если б были такие коровы, тогда зачем бы ты им был нужен?

—!!! — Пукко скис.

—То-то!

—Не-е!— отозвался Пукко после недолгого раздумья.— Я им нужен! Они ведь коровники построить не смогут!

—Если они сумеют сена накосить – сумеют и коровники построить! ― заверил его Николай.

Пукко призадумался, умолк, засопел.

— Не-е! Таких коров выводить не надо!— подвел он итог своим размышлениям.— Вот если бы только немного сено умели заготовить, и всё – таких надо, а которые коровники строят–таких не надо! Совсем нет!

— Слушай, Пукко! Зачем тебе нужны все эти коровы?! Всё это хозяйство, заботы? Ты ведь состоятельный человек….

— Очень нужно,— пожал плечами Пукко.— Не знаю зачем, не думал пока. Просто нужно– и всё! Просто [я] так живу. Если все будут думать: "зачем нужны коровы?"— кто тогда будет делать масло, сыр в Финляндия?

— Пукко тебя очень любит, Колья, — сказала вдруг Кетлин.

Она сидела на старой пристани свесив в воду босые ноги, наклонив голову, наблюдая как расходится вода маленькими бурунами когда она поднимала ее шевеля неглубоко погруженными ступнями.

Николай наблюдал за ней, за отблесками, зайчиками отраженными от воды, причудливо играющими на ее лице.

— А ты, — тихо спросил он.

Она зарделась, потупилась, сверкнула глазами взглянув на него исподлобья внимательным, резким, испытующим взглядом.

— Пукко очень добрый, хороший, у него мало друзей,— сказала она,— не обижай его!

— Я и не собирался! — заверил ее Николай,— Он мне тоже очень нравится! И ты,— помедлив, добавил он.

Она опять зарделась, опять сверкнула синющими глазами исподлобья, потупилась, слегка улыбнулась, совсем незаметно, сдерживая улыбку.

— Пукко сильно хорошо тебя полюбил… не знаю почему!

— Он тебе это сказал?

— Нет. Пукко не говорит совсем когда кого-нибудь любит, я сама догадалась!

Чуть поодаль, справа раздался треск сломанной ветки и из кустов на берег вышел совсем маленький, глупый лосенок. Она замерла, широко, по детки восторженно-удивлено распахнув глаза, затаила дыхание глядя на лосенка.

Николай пошевелился, лосенок заметив движение уставился на них огромными, влажными глазами, захлопал большими, пушистыми ресницами… она тихо, звонко засмеялась, лосенок был действительно очень забавный, милый и глупый.. в лесу раздался треск, зычный зов, видно мать-лосиха забеспокоилась услышав смех, лосенок оглянулся, побежал в лес на высоких, стройных, не очень ему послушных ножках..

Она смеялась заливисто, нежная, лучистая, светлая радость исходила от нее, окутывая Николая, словно волны теплого, ласкового моря…

— Моя бабушка, кстати,— вспомнил вдруг Николай,— Была карело-финкой!

— Правда?!

— Ей было пятнадцать лет когда она влюбилась в русского солдата из сырого окопа. Потом, после войны, она сбежала к нему через кордон, они жили в предместье Ленинграда. Родственники дедушки ей дали паспорт одной умершей знакомой. Ее смерть скрыли тогда, похоронили тайно, и моя бабушка могла ходить на собственную могилку! По паспорту бабушка стала Натальей, и старше на два года, так что теперь они могли пожениться. Дедушку звали – Роман, а бабушку в округе все называли Джульеттой! Все знали, конечно, всё про нее, но никто не донес!

— А потом?

— А потом они уехали в Питер, родили мою маму, а мама родила меня…

— А потом?

— А потом я приехал в Финляндию, встретил Пукко, потом встретил тебя и все тебе рассказал!

В дверь тихо, неуверенно поскребли. Николай прислушался.

"Нет, показалось!"— решил он, когда в дверь поскребли еще раз! Николай насторожился. "Что за черт?!"— мелькнуло у него в голове. Он осторожно поднялся, прошел, стараясь не скрипеть половицами, осторожно приоткрыл дверь.

На пороге стоял Пукко Каккинен благоухая авоськой с домашней, подкопченой колбасой, граблями наперевес в другой руке и беспросветной скорбью стекающей горючим ливнем с осунувшегося лица. Вид у него был такой будто он вот только что узнал о конце света, сам лицезрел на недальних подступах как мир рушиться в черную, ненасытную, неумолимую бездну! Николай ненашутку встревожился:

—Что с тобой, Пукко? Что случилось?!

—Можно войти?— заупокойным, поникшим голосом спросил Пукко, подняв на него пропитанные горестью глаза.

—Конечно, конечно!— спохватился Николай.— Чего ты спрашиваешь! Извини! Заходи, присаживайся!

Пукко, как есть, с граблями и авоськой, переступил порог, прошел по комнате волоча ноги, огляделся и уселся вопреки обыкновению не за стол, а сиротливо на край лавки, понурив голову. Николай, подхватив стул, уселся чуть поодаль, напротив, и приготовился слушать. Пукко молчал, тупо разглядывая щели в полу.

—Что случилось, Пукко?— не выдержал Николай изнуряющего, выматывающего неразрешенной напряженностью молчания.

—Беда!— вздохнул Пукко.

—Господи! Да что же? Что случилось-то?! Пукко!

—Разрядка напряженности! Конверсия, сокращение войск!— воскликнул Пукко.

— В Финляндии?

—Нет, в России!

—Ну? Тебе-то что? Тебя-то как это касается?— недоумевал Николай. Смутная догадка мелькнула где-то глубоко внутри, пробороздила край сознания светлой полосой, позволила немного успокоиться.

—Касается! Так вот и касается! Очень сильно касается!— воскликнул Пукко.— Часть, мою, пограничную расформировали! Всех перевели на дальний гарнизон! Я сегодня четыре часа ждал! Не-е, не пришел никто!

—Не огорчайся ты так, Пукко! Придумаем что-нибудь!

—Что? Не-е! Ничего не придумаем!

—С деревенскими можно договориться! На бартер какой-нибудь, а? — предположил Николай.

—Какими деревенскими?!— отмахнулся Пукко горестно.— Три деревни вокруг пустые, брошенные! Две рыбаки сожгли, третья сама сгнила, рухнуло все! Ближайшая населенная деревня в сорока километрах от границы! Не-е, нескем договариваться!

Трудно сказать, как долго они сидели так – молча. Пукко с похоронно-отрешенным видом, вздыхая, бормоча что-то тихо, грустно себе под нос по-фински, и Николай–напротив, разглядывая приунывшего Пукко. Тревога постепенно отпустила его, сменившись легкой, муторной досадой и вот уже неявственное раздражение начало подниматься изнутри поблескивая металлическими гранями.

"Вот гад, а!— думал Николай, разглядывая Пукко.— С такой рожей заявился – я уж бог весть чего надумал!".

Он встал, достал из холодильника полупустой "мерзавчик", тарелку с подвядшими бутербродами, расположил все рядом на лавке, налил Пукко, слегка плеснул себе в рюмку. Пукко уныло покосился на рюмку, вяло протянул к ней руку, механически опорожнил, поставил, взял бутерброд, выбрав поменьше;

— Так вот, Колья! Вот так… — обречено вздохнул Пукко, вяло жуя закуску.

—Да что ты маешься Пукко!— воскликнул в сердцах Николай.— Давно бы уже себе самогонный аппарат сделал!

—Зачем?— заинтересованно спросил Пукко, явно почуяв своей корневой интуицией что-то стоящее!

—Самогон гнать!

—А что такое "самогон"?

—Виски! На можжевельнике настоишь – будет ирландский скотч!

—Правда?! — воскрес Пукко, — А ты умеешь? Знаешь, как такой аппарат сделать?

—Конечно зна…,—Николай осекся увидев как глаза Пукко вспыхнули нездоровым, лихорадочным огоньком!

"Черт меня дернул! Кто меня за язык-то тянул! Бли-и-н, теперь не отвертишься!"— думал Николай с нарастающим ужасом наблюдая за переменами происходившими с Пукко.

Картину усталого безразличия постепенно сменила глубокая заинтересованность, слегка оживив пресное лицо Пукко, затем этот блеск в глазах, не предвещавший (по опыту) ничего хорошего, потом смекалистая хитрость стремглав скользнула по лицу и скрылась где-то в глубине мельчайших морщинок вокруг глаз, еще пара-другая метаморфоз и лицо Пукко окончательно приняло выражение подглуповатого деревенского простака пресыщенного собственной тупостью. Это, такое знакомое, выражение, и огонек, едва заметно тлеющий в самой глубине, ставших на удивление честными и простодушными, глаз Пукко, окончательно повергли Николая в уныние!

"Все! Теперь не отвяжешься!"— обреченно подумал он и горестно вздохнул.

Пукко дал ему немного прийти в себя, поелозил на лавке оглядывая безучастно стены, вздохнул, зевнул равнодушно, и решив что уже пора, ленновато произнес:

— Ну что, пойдем?

— Куда?

— Ко мне, аппарат делать,— недоуменно молвил Пукко, будто все, давным-давно было уже меж ними договорено.

— Я сейчас не могу! — попытался отвертеться Николай. — Очень дел много! Как-нибудь потом, может быть!

—Ладно!— с покладистой готовностью согласился Пукко.— Тогда пошли скорей!

—Куда?

—Твои дела делать! Быстро сделаем вдвоем, потом ко мне в мастерскую пойдем!

"Мастерская" Пукко Каккинена! Небольшой, по меркам Пукко Каккинена ангар, стоящий чуть поодаль от дороги и остальных хозяйственных построек на высоком бетонном фундаменте с железными воротами в которые с успехом мог войти пятнадцати, двадцатитонный кран (причем, не опуская стрелы!), выглядел стоящим несколько особняком. Сказать, что это была хорошая мастерская — значило ничего не сказать! Это, скорее, был некрупный заводик при конструкторском бюро относящемуся к аэрокосмическому ведомству. Сказать о том, что Николай был потрясен — значило бы только намеренное сокрытие фактов! Не менее получаса Пукко Каккинен имел удовольствие лицезреть последствия произведенного эффекта, изнывая от удовольствия!

— Что это?— только и мог вымолвить Николай привыкший, казалось бы, ко всему.

— Так, немножко мастерская,— Пукко Каккинен достоверно передал безразличную интонацию и даже зевнул для проформы.

— Откуда все это? Зачем?

— А-а. Так. У военных купил. Они это использовали для ремонта и обслуживания ракет. Ядерное сдерживание! Потом пришел Горбачев — ракеты убрали, это стало ненужным! Я купил, очень дешево продавали, построил сарай, привез сюда — вот!— Пукко широким, владетельным жестом обвел необозримое пространство ангара.— Все работает! Только установка для лазерной кройки металла немножко не работает,— честно признался Пукко.— Охладитель кончился.

— Зачем тебе это?

—Так! — Пукко равнодушно пожал плечами.— Как знать, как оно там еще обернется?

— Ну, что? Пойдем на второй этаж?— предложил Пукко.

— Зачем?

— Проект делать,— недоумел Пукко. — У меня там проектировочная, оборудование, компьютерное моделирование….

— Нет, Пукко!— отрезал Николай, уставший поражаться хозяйственному размаху провинциального финского фермера.— Не надо моделирования! Мы и так обойдемся!

— Как?

— Все очень просто! — Николай достал ручку, оторвал кусок оберточной бумаги которой был накрыт ближайший станок, расположился на одном из ящиков. — Смотри! Все очень просто устроено: здесь емкость для браги (подойдет любой молочный бидон), здесь нагреватель, здесь охладитель, здесь змеевик, здесь стоишь ты с бутылкой и принимаешь в нее конечный продукт!

— И все? — Пукко недоверчиво сверил корявый чертеж с выражением лица Николая.

— Да! А что тебе еще нужно?

— А это из чего делать будем? — Пукко ткнул пальцем в обрывок.

— Из подручных материалов! Нужно бидон, большую кастрюлю, тонкую трубку, тэн и регулятор мощности, и еще пару-тройку шлангов.

— Ну, пойдем на склад, — Пукко, все еще недоверчиво, покосился на Николая.

Чего только не было на складе у Пукко Каккинена! Нашлось всё! Все, кроме нагревателя и регулятора мощности.

— Ничего!— приободрил Николай приунывшего Пукко. — Основное есть! Нагреватель приспособим от чайника, можно в магазине купить. Регулятор мощности или купим, или сами сделаем, а то и без него обойдемся! Правда это может сказаться на качестве продукта, но, не в этом дело! Главное в идее!

За нагревателем и регулятором мощности решили ехать в город завтра, Пукко даже слышать не хотел о снижении качества продукта, даже гипотетическом.

Ночью была буря. Две старые, сросшиеся сосны на опушке пронзительно скрипели под порывами ураганного ветра, слышался треск ломающихся сучьев. Дождя не было, ветер разбил зарядившую еще с вечера морось в колкое марево и хлестал им по истрепанным листьям будто звонкой плетью состоявшей из мириад тонких, жгучих волосков. Лес стонал унылым многоголосьем вековых, зеленых исполинов, шумел могучими кронами, но ветер был сильнее и монотонный рев то и дело нарушал пронзительный скрип и треск валящихся под ураганным напором деревьев. Ветер выл в трубе, хлестал истрепанной кленовой веткой в окно, дребезжал стеклами, Николай спал, неглубоко, тревожно, урывками. Поднялся он с кровати совершенно разбитым, голова гудела, соображала плохо. Прошлепав босыми ногами к двери он откинул щеколду, потянул дверь на себя. Урагана как небывало! Ярко светило младое, радостное солнышко, легкий бриз шерудил по верхушкам крон, донося запах смолы, хвои и свежести, только заваленный сухими сучьями двор напоминал о бушевавшей ночью буре. На пороге нетерпеливо топтался сияющий Пукко.

"Вот и тебя бы тоже не было!" ― подумал Николай, щурясь от солнца. Ему тут же стало стыдно и неловко, так, будто Пукко мог бы услышать его мысли. Он дернул себя, выдавил кислую улыбку;

― А, это ты! – промолвил Николай, будто кто-нибудь еще кроме Пукко мог бы припереться в такую рань и добрых полчаса тарабанить у двери.

― Привет Колья, ― бодро прогорланил Пукко и тут же, вполне правдоподобно, искренне удивился: ― Как, ты еще не готов?! Далеко ехать надо, а ты совсем немножко не готов!

― Ночью бурю слышал? ― толи оправдываясь, толи огрызаясь молвил Николай.

― Слышал, да… Очень далеко ехать надо! Кушать совсем не будешь теперь! ― подгонял его Пукко не принимая ни оправданий и отговорок.

Спустя пару минут выехали. Новый, лощеный джип Пукко непривычно громко рычал, но Николай так и не нашел в себе силы не удивиться этому, не поинтересоваться относительно этого у деловущего, на подъеме, непривычно болтливого Пукко. Проехав пару-тройку километров, за поворотом, Пукко притормозил. В неглубокой канаве Николай заметил отвалившийся глушитель.

Пуко вышел, подобрал глушитель и запихнув его в багажник вновь уселся за руль.

― Очень спешил к тебе, однако, ― пояснил Пукко, ― не было времени подбирать! Я думал ты уже готов, а та совсем не готов!

― Скоро буду! ― буркнул Николай, и про себя добавил : "С тобой - совсем скоро!"

Пукко гонял по лесным, ухабистым дорогам на своем боевом "Ледровере" словно по хайвею, но этот, переливающийся словно лакированый хамелеон "Лексус" Пукко берег, выезжал на нем редко, только в город или на молочную ферму по вечерам. "Вот уж тебе приспичило! Аж глушитель рассадил, и не жалко…" ― вяло шерудил мыслями Николай под монотонную болтовню Пукко, старательно объезжавшего теперь поваленные ночным ветром сучья.

На шоссе его окончательно сморило, сказывалась бессонная ночь и мягкая подвеска роскошного автомобиля, Николай задремал прислонившись виском к стеклу, ему снилось детство, долгая дорога на пропахшем углем и туалетом поезде по бескрайним просторам заснеженной Сибири. Он все смотрел и смотрел в окно на однообразный, блистающий икринками снежной дымки пейзаж за окном и не мог насмотреться.

­­ ― Что ты там видишь? ― то и дело интересовался отец, или кто-нибудь из уставших от муторной, долгой дороги и "подкидного дурака" пассажиров.

― Сибирь! ― неизменно отвечал он. И все смеялись, а он не понимал почему, но не думал о том и вновь смотрел и смотрел в проталое окно, испытывая и испытывая удивительное, новое, томное, гордое, могучее чувство расстилавшееся нежной твердью у него внутри, широко основательно, как эта величавая бескрайность за окном обледенелого поезда.

Проснулся Николай резко, будто чья-то могучая рука ухватила его и разом вырвала из тела сновидения. Машина стояла прижавшись к краю дороги, а обочине дороги стоял раскрасневшийся Пукко Каккинен и активно жестикулируя, что-то экспрессивно втолковывал заискивающе-недоуменно улыбающемуся полицейскому. Николай открыл окно, прислушался и обомлел, пылкая речь Пукко Каккинена была сплошь пропитана отборным русским матом! Нет! Она не была «густо смазана» им, или как бывает «щедро пересыпана», она сплошь состояла из самых витиеватых, с загогулинами выражений, многие из которых Николай слышал впервые. Так или иначе, спустя некоторое время Пукко вернулся в машину, улыбающийся, по всему видно, довольный собой. Похлопал Николая по плечу, завел двигатель, многозначительно с хитрецой подмигнул и они поехали дальше. Николай не сразу пришел в себя, но монотонное мелькание верстовых столбов и заунывное пение Пукко постепенно вернули ему самообладание.

—Как это он отпустил тебя, Пукко? – спросил Николай, немного придя в себя.

—А-а, — Пукко рассмеялся. – Он подумал, что я иностранец и поэтому ограничился предупреждением.

—Иностранец?!

—Ну да… Француз там, или итальянец какой-нибудь!

—А где же ты так научился ругаться матом, Пукко?

—А-а-а! – Пукко многозначительно поднял указательный палец и хитро подмигнул. Он потянулся, покопался в "бардачке", достал потрепанную, замусленную, пожелтевшую книжечку. Протянул Николаю с заговорщицким видом.

Николай повертел книжку в руках. На полустертой обложке было написано: «Русская нецензурная брань» и чуть ниже: «Справочник разведчика. 1939 год»

—Наследство! От деда осталось,— пояснил Пукко.— Он воевал в русско-финскую.

Николай долго, с ошарашенным видом листал справочник, никак не желая верить собственным глазам. Те же самые слова, но написанные на заборе никогда не произвели бы на него такого ошеломляющего эффекта. Пукко Каккинен явно довольный произведенным впечатлением, подхихикивал, заговорщицки улыбался, нетерпеливо ерзая на сидении, периодически заглядывая то в текст, то Николаю в лицо. Наконец он не выдержал.

— Ну как? Что скажешь? – спросил он елейным тоном, лучезарно улыбаясь.

— Да-а-а, ― протянул Николай,― теперь я понимаю, почему Ленин разрешил Финляндии отделиться!

Пукко Каккинен заливисто, от души рассмеялся.

Вновь, за окном, замелькали замшелые, облезлые елки, чахлые березы, изо всех сил пытавшиеся прижиться на заболоченной почве, бурый мох с ярко зелеными проплешинами разметавшейся по кочкам клюквы, Николай вновь стал советь.

― Там, ― Пукко махнул на сумку, положенную на заднем сидении, ― пирожки и кофе, поешь немного. Пирожки Кетлин делала, ― добавил Пукко, взглянув на безучастного товарища. Николай потянулся за сумкой.

Пукко не любил домашнюю выпечку, непонятно почему, но он более предпочитал бутерброды с ветчиной или подкопченными колбасками. Бутерброды были завернуты в старую газету; "Ешь, если хочешь ― уныло предложил Пукко". Николай отложил сверток с бутербродами в сторону, достал из сумки стальной термос с кофе. Пирожки были аккуратно завернуты в цветастую, лощенную, подарочную бумагу, розовую, с каемочками и меленькими сердечками. Небольшие, пухленькие, румяные пирожки оказались с малиной, пасленом и черникой. Николай очень быстро разобрался где с чем по разным прищипам на румяной корочке и теперь вновь выбрал с пасленом. "Возьми, попробуй, очень вкусно, не отравишься!" ― предложил он кисло покашивающимуся на него Пукко.

― Знаю, что нет! Очень хорошо поел дома ― отказался Пукко.

― Откуда же знаешь? ― удивился Николай, ― ты ведь сам говорил, что это есть нельзя, ядовитое! ― вспомнил Николай как Пукко отговаривал его есть паслен уверяя, что это ядовитое растение и им издревле травят крыс. Кетлин он тогда не позволил попробовать ягоды и та сорвала немного украдкой, и видно запомнила, как Николай расхваливал пирожки с пасленом которые готовила его двоюродная бабка по отцу.

― Дал один Чегеваре, ― пояснил Пукко, ― Кетлин очень ругалась!

Чегеварой звали огромного, мосластого пса, лохматого полудобермана с облезлым хвостом, нервного и видно с глистами, судя по тому, как он постоянно грыз у себя под хвостом и был вечно голодным. Странно, но кличка псу подходила, и сколько Николай не приглядывался – так и не мог понять почему.

― Циник ты, Пукко ― сказал Николай, опять припомнив пса и кличку которую ему дал Пукко.

― Тда, ― вздохнул Пукко, ― все так говорят!

Три недели после отладки и запуска в эксплуатацию "аппарата" Пукко не было видно. Пару раз приходила Кетлин, один раз чтобы занять у Николая сахару; "Пукко весь сахар куда-то дел― пояснила она, и пожаловалась― заперся в сарае, никого не пускает и оттуда плохо, странно пахнет!". В другой раз она принесла черничного варенья, зная уже, что сахар, по странному, русскому обычаю, Николай назад не возьмет. По поводу этих странностей Пукко даже высказывался однажды: "Вам русским, поэтому так нелегко и живется, наверное, что у вас очень много всяких условностей!"

― Пукко совсем плохой стал, ― встревожено сообщила Кетлин. ― Вчера привез охапку можжевельника и старую бочку с хутора. Теперь опять сидит в сарае и никого не пускает!

Еще через пару дней Николай решил сам проведать Пукко Каккинена, замучило любопытство, да и у Кетлин не было больше поводов наведываться к нему.

Странный дух, густыми миазмами простиравшийся над Валла и расползавшийся громоздкими клубами по округе, Николай почуял еще издали, на подходе усадьбе. Дело, как видно, у Пукко пошло! Во дворе хлопотали сестры, посреди двора, раскорячившись, Чегевара урча грыз у себя под хвостом, остальной своры нигде не было видно, не было видно и Пукко. Сестры, заметив приближающегося Николая приветливо улыбаясь замахали ему, и Николай вновь подивился удивительному свойству этих девушек, одним своим присутствием, одной улыбкой осенять все вокруг, будто действительно все становилось прозрачнее, четче и ярче только от их присутствия. Кетлин же, завидя его, охнула, подобрала подол и стремглав метнулась в дом, сестры прыснули легким, звонким смехом, затараторили что-то по-фински ей вслед. Когда Николай подошел к крыльцу Кетлин вновь появилась и замерла на пороге, легкая, стремительная, раскрасневшаяся и "разнаряженная" по местной моде.

― Здравствуй, Колья! ― выдохнула она и потупилась поправляя непослушную прядь тяжелых, цвета жухлой соломы, волос. ― Пукко там, в сарае, ― вдруг засуетилась она и вновь убежала в дом.

Судя по застарелой небритости и лихорадочному блеску ввалившихся глаз на измятом, осунувшимся лице Пукко был давно и очень занят, что он тут же и подтвердил высунув из-за дверей только недовольную физиономию, сем остальным существом надежно преграждая вход в колдовскую обитель.

― Да ладно, Пукко, брось! Дай войти! Я ведь все и так знаю, я же тебе этот агрегат и сделал, будь он неладен! ― напомнил ему Николай.

― Тда, конечно― неуверенно пробормотал Пукко, будто действительно припоминая, но, спустя время, все-таки пропуская Николая вовнутрь, немного более приоткрыв дверь, настороженно оглядываясь по сторонам.

За прошедшее после последнего визита время Пукко немало потрудился, аппарат основательно оброс множеством вспомогательных элементов и теперь скорее напоминал промышленный, средней мощности дисцилятор чем нечто сварганенное наспех и из подручных материалов. Вокруг аппарата были сделаны основательные, разноуровневые мостки, на кресле оператора лежала довольно пухленькая книга – Спиртные напитки ― прочел Николай название, скривив голову набок. Пукко стоял молча в сторонке пока Николай обходил все кругом, оглядывая, оценивая, не переставая вновь и вновь удивляться поразительной сметливости, трудолюбию Пукко, и вообще этого странного народа, который делает что-то просто, совсем неприметно, непонятно когда, но чрезвычайно тщательно, основательно и практично. Делает совсем неприметно, но так и в таком объеме, что невольно приходит на ум сравнение с добрыми эльфами делающих за хозяев их работу по ночам.

― Да-а, Пукко! Просто нечего сказать и все! ― развел руками Николай. ― Сколько в этой бочке литров? ― спросил он заметив громоздившуюся неподалеку дубовую лоханку.

― Немного совсем, 500, ― расплылся в улыбке Пукко, явно довольный произведенным впечатлением. Он любовно похлопал бочонок по шершавому, округлому боку и тот отозвался глухим, стертым звоном. Судя по звуку бочонок был доверху полон!

Николай подошел к бочке, окрутив вывернул неплотно вставленную деревянную пробку, заглянул вовнутрь, почти у самой кромки сверкнула налитая подзавязку, слегка маслянистая жидкость. Николай понюхал в отверстии, в нос шибанул, резкий запах, сложный букет, где смешались ароматы можжевельника, плесени, спирта, сивухи, затхлой древесины, соленых огурцов и бог весть там чего еще…

― Скотч! ― самодовольно пояснил Пукко.

―Пробовал уже? ― поинтересовался Николай.

― Нет, месяц должно постоять еще, а лучше полгода. Чем больше -тем лучше. ― пояснил Пукко отмахивая в сторону книги.

― Да, чем дольше – тем лучше, ― согласился Николай, искренне надеясь, что время пробы вовсе никогда не придет и тут же перевел разговор на другую тему:

― Зачем же ты бочку здесь-то налил? Ее в подвал нужно будет катить, полную ведь неудобно!

― Нет, не нужно катить, там уже места все равно нет, ― пояснил Пукко, ― Эта здесь стоять будет, так, на первый случай!

Странное дело, но вечно озадаченный поисками Пукко, теперь, когда он обзавелся-таки несмертым, стратегическим запасом, казалось, вовсе потерял интерес к спиртному. "Нанюхался он что ли, пока гнал?" ― искренне недоумевал Николай. Так, или иначе, но теперь Пукко, придя изредка в гости, больше не шарил нервным, оловянным взглядом по углам, и не скисал, увидев не накрытый к широкому застолью стол. Наоборот, он даже пристрастился-таки к любимому Николаем чаю, пил его с удовольствием, с искренним интересом обсуждая ароматные добавки и вовсе не просил водки. Когда же, в один из дней, Пукко начал прощаться с ним, явно намереваясь уходить, оставив на столе на четверть недопитую бутылку шотландского виски, Николай не выдержал:

― С тобой, пожалуй, и я так трезвенником стану! ― воскликнул Николай, ― Ты что, Пукко?! Давай допьем!

― Давай, ладно, ―согласился без всякого восторга Пукко.

Так, или иначе, такой оборот в пристрастиях Пукко все-таки несколько беспокоил Николая. Революционные перемены в привычках и образе жизни взрослого человека никогда не предвещают ничего хорошего― считал Николай и периодически наведывался в Валла, чтобы-таки проведать соседа. И, если честно, была и еще одна причина, о которой Николай, пока, не хотел думать.

По лужайке перед домом взад-вперёд двигался Пукко Каккинен, волоча за собой старенькую, потрёпанную газонокосилку, распугивая коричневых, мелких кузнечиков. Николай не сразу увидел маленький плеер, который Пукко держал в руке и небольшие наушники, висящие ободом под подбородком. Теперь ему стали понятны те странные, чудовищные ужимки, которые периодически конвульсивно сотрясали всё тело Пукко Каккинена. По лицу Пукко Каккинена, сменяя одна другую, пробегали футуристические гримасы. Он завывал периодически как ошалевшая, осиротевшая баньши: "Shadow on the wall! ". По всему было видно - музыка ему нравилась. Пукко так был увлечён, что, казалось, не видел ничего вокруг, ковыляя по лужайке странными витиеватыми галсами. Наткнувшись, он едва не сшиб Николая, подошедшего осторожно и теперь ошеломлённого, удивлённо наблюдавшего за всем этим действом.

— А! Привет,— Пукко Каккинен расплылся в раскисшей улыбке.

— Что это ты делаешь, Пукко?

— А, так… Немножко траву кошу.

— А почему газонокосилка выключена?

— А, так… Тарахтит очень сильно, слушать мешает,— Пукко Какинен выразительным жестом указал на наушники плеера.

— А-а-а….— многозначительно протянул Николай, надрывно пытаясь придать своему лицу понимающее выражение.

— Ну, давай, заходи, заходи,— спохватился Пукко, подталкивая Николая к дому.

Николай сел к столу, покрытого плюшевой с кистями скатертью, заинтересованно разглядывая обстановку дома, в котором причудливым образом и, казалось, хаотично, были собраны вещи разных эпох и течений моды.

Пукко сидел напротив, слегка наклонившись вперёд, нетерпеливо притопывая ногой. На лице его, казалось, выразительными складками застыл вопрос: "Ну, что ты припёрся?" И только улыбка, которой Пукко Каккинен силился придать оттенок радушности, кое-как оттеняла неумолимо складывавшееся впечатление.

За дверьми в соседнюю комнату слышался приглушённый шёпот, сдавленное хихиканье. Там чем-то суетливо гремели, шуршали, топали.

— День сегодня очень жаркий,— первым нарушил молчание Пукко Каккинен.

— Да, очень жаркий,— откликнулся Николай.

— Да, да. Немножко да,— согласился Пукко.

— Да, совсем немножко,— поддержал увядающий разговор Николай.

Вдруг двери скрипнули и в комнату, стесняясь, смущённо улыбаясь, вошла младшая сестра Пукко Каккинена Каарина. Кетлин, кратко, по-домашнему, называли ее старшие сестры, и ей так нравилось; Кукка называла ее когда-то, когда еще была жива мать, и теперь Пукко, иногда, а Николаю почему-то сразу захотелось назвать ее Катей, и ей это, вроде, понравилось. "Русский язык очень напевный…"― отметила она тогда.

Наверное, она была нарядно одета, сообразно соображениям местной моды. Волосы её растрепались, лицо раскраснелось. Поверх лёгкого ситцевого, цветастого платьица была, как бы небрежно, накинута малиновая, грубой вязки кофта. На ногах были надеты жёлтые резиновые сапоги с ярко сиими полосками по верху.

— Здравствуй, Колья,— чуть слышно, как бы одними губами произнесла она и смущённо потупилась, поправляя непослушные пряди.

— Здравствуй, — сказал Николай

Молчание повисло в воздухе до-о-олгой, ноющей, изматывающей струной.

Пукко Каккинен, немного придя в себя от такого явления и закрыв рот, вертел головой, глупо таращась то на сестру, то на Николая. Потом, казалось, что-то сложилось у него в голове, казалось, замкнулся какой-то контакт. Он спохватился, поднялся, неловко поёживаясь, сказал, обращаясь неизвестно к кому:

— Ну, так. Я пойду. Траву косить надо. Жарко немножко. Надо косить. Да?

Сестра посмотрела на него исподлобья, зарделась, заалелась, казалось, ещё больше, сверкнула огромными голубыми омутами глаз и покачала утвердительно головой.

Пукко с глупой улыбкой попятился к дверям, как бы извиняючись, причитая:

— Так, немножко косить надо…

Вот соберутся тучи, хмари небесные, затянут свинцовыми, с пунцовой опушкой клубами бездонную синь, навеют мрачной тревоги в притихший, замерший в тревожном предчувствии мир и пойдет дождь, сперва редкий и крупный, потом помельчает, но станет чаще, потом хлынет как из ведра и вот уж кое-где начнут проблескивать сквозь громоздкую сизую черноту вспышки зарниц, отблески отдаленных молний, искры от неминуемо приближающейся небесной огненной колесницы, предвестницы могучей грозы. Смотришь, казалось, ждешь, знаешь чего ожидать, знаешь, что будет, в отяжелевшем воздухе аж звенит от напряжения, а как трабабахнет ― так всегда неожиданно, и душа в пятки!

Так и эта гроза, хоть и предчувствовал ее Николай, хоть и ждал со дня на день, случилась неожиданно.

Закат разгорался красно-оранжевым заревом на фоне уходящего в прошлое погожего, теплого дня, на пороге стоял Пукко, молчаливый, понурый, будто его вынули из глубокого колодца в котором он провел ни один день, шарахнули тяжелым, деревянным ведром по голове и он пришел, по-дороге едва успев просохнуть.

―Здравствуй Пукко, ―сказал Николай, посторонившись, пропуская его внутрь.

― Тда, ― вяло ответил Пукко, прошкрябал в дом и присел к столу.

―Что случилось Пукко? ― спросил Николай, когда глядеть на него, понурого, притихшего, с остекленевшим глубоко взглядом, не стало уж мочи. В ответ Пукко, не подымая глаз, молча, достал и выставил на стол бутылку с коричневатой жидкостью.

― Что это? ― спросил Николай уже и сам зная все возможные ответы.

―Скотч, ― сипло, бесцветно произнес Пукко, и предложил, ― Попробуй.

Николай неуверенно потянулся к бутылке, отвинтил пробку, с опаской немного отхлебнул.

― Пить можно, ― немного посмаковав, с натугой проглотив, заключил он.

― Нет, нельзя, ―обреченно вздохнул Пукко.

― Да, нельзя, ―согласился Николай, припомнив, что Пукко был финном не только по паспорту, но и по происхождению и что эта жидкость, бывшая амброзией для любого нашего синяка, для его, не закаленного, нутра представляла собой неудобоваримое пойло.

―Не получилось ничего, всегда так бывает… ― сказал Пукко.

―Да ладно, Пукко, ты ведь не знал, что бочки нужны новые и из специального дуба, а не из под огурцов! ― поддержал его Николай. ― Не вини себя! ― добавил он, но говорить не стал, что, мол, не все еще пропало, что, на самом деле, вообще еще ничего не пропало, а наоборот, все еще можно поправить и просто еще разок-другой перегнать и все, говорить он этого не стал, весь вечер мучаясь этим, да и потом, долго еще….

— Расскажи мне, пожалуйста, про Россию, Колья.

— Про Россию?— Николай вздохнул.— Даже не знаю, что рассказать. Россию видеть надо.

— Я видела немножко Россию, мне Пукко показывал, брал меня раз или два на границу.

Николай иронично усмехнулся:

— Да? И какие у тебя впечатления?

— Очень похоже на Финландия. Только люди немножко злые и немножко голодные. Немножко бедные.

— Россия, она разная, Катя, очень большая. И люди есть разные.

— Да, да. А, таких, как ты, Колья, в России много?

— Как я? Да, наверное… наверное, много.

— Россия очень хорошая страна, Колья, — подумав, серьезно заключила она.

— Да, хорошая…— Николай горестно вздохнул.— Только непутёвая, горькая.

Кетлин заглянула ему в глаза, пододвинулась поближе, погладила по руке, прильнула к плечу. Долгое молчание повисло, растеклось, заскользило по безмятежной глади озера.

— Что-то не клюёт совсем,— первой нарушила молчание Кетлин.

— Нет, будет клевать, обязательно будет! ― заверил ее Николай, не желая что-либо менять в нахлынувшем теплыми, пронзительными волнами мгновении.

— Нет, не будет, наверное… ― вздохнула Кетлин, и вновь прильнула к его плечу.

— Не-е, не клюнет,— послышался сзади голос Пукко. Николай и Кетлин вздрогнули и резко обернулись, шарахнулись друг от друга. Чуть поодаль, на пригорке, подперев кулаком подбородок, с мечтательным видом сидел Пукко Каккинен.

— Не, не будет клевать, здесь рыбы нет совсем. Это не озеро, это болото. Просто воды много теперь! ― добавил Пукко.

— Ты… Что ты здесь делаешь, Пукко?— спросил Николай.

— Так, сижу…. Немножко смотрю, немножко слушаю… ― ответил тот, не меняя позы.

Кетлин вскочила, зарделась, на бегу что-то быстро, экспрессивно, по-фински сказала Пукко. Ещё мгновение и она уже исчезла за поворотом тропинки. Пукко ошарашено, недоумённо смотрел ей в след.

— Чего это она, Колья? Чего это она так ругается? Никогда такого не слышал…

— А ты как думаешь?— спросил Николай.

Пукко подумал немного, почесал в затылке.

—Нет, я так не думаю,— заключил он. Потом ещё раз оглянулся на простывший след.— Кто её так научил ругаться?

— С тобой научишься,— буркнул Николай и отвернулся, вперившись в поплавок.

С утра шел дождь. Дождь шел и ночью, но, вроде стихнув, после полуночи, ближе к рассвету, он занялся вновь.

Николай сидел у полуоткрытого окна, облокотясь на подоконник, казалось, безучастно разглядывал крупные капли, скатывающиеся по запотевшему стеклу. Изловчившись, дождь изредка бросал эти капли на внутренность стекла и они медленно скатывались, оставляя на запотевшей матовости прозрачные глянцевые дорожки. Докатившись до края стекла, капли скатывались далее, отрывались от рамы и падали куда-то вниз, в крапиву, росшую под окном, добавляя шлепков к всеобщей гулкости.

Большая радужно-перламутрово-зеленая блестящая муха ползала по раме, стараясь избежать скатывающихся капель, жужжала, проветривая крылья, наверное, стряхивая с них влагу; останавливалась, чтобы почистить лапки, почистить брюшко, почистить черную головку с большими коричневыми глазами и вновь пускалась вдоль по раме, уклоняясь от скатывающихся капель.

Такая активность у мухи никак не вязалась с всеобщим унынием, царившем вокруг, намокшей покорности, согбенностью пред одолевшим всякую прыть дождем.

Дверь ухнула, скрипнула, отворилась, кто-то прошлепал в комнату и постучал в дверь изнутри.

Николай вяло оглянулся, хоть мог этого и не делать, он уже заранее знал кого увидит.

На пороге стоял промокший плащ, из под капюшона выглядывали настороженные глаза Пуко Какккинена.

Плащ кивнул, что-то крякнул, пробормотал. Николай вяло кивнул в ответ и отвернулся опять к окну, разглядывая стекло, капли, муху.

Тишина тяжелым облаком повисла в унылой гулкости дождя. Ничего не было слышно кроме жужжания мухи может быть, неясного пыхтения доносившегося от двери. Потом половицы заскрипели, раздалось невнятное кряхтение, зашуршал плащ, крадущееся топанье и Николай спиной, левым боком ощутил рядом с собой присутствие Пукко Каккинена.

—Привет, Колья! ― полуукоризнено, с некоторым вызовом протянул Пукко.

—Ага! ― уныло откликнулся Николай.

—Шел вот тут.… А здесь вот…

"Черт тебя дернул идти в такую погоду"— подумал Николай. Он отключился на время от пространного, обстоятельного пояснения Пукко Каккинена о причинах его визита. И услышал только последнее:

—…смотрю: окно открыто. Дай, думаю, зайду. Непорядок! ― закончил Пукко Каккинен мотивировать свое появление.

Они помолчали еще немного.

—Все нормально, Колья? Ты не заболел? Ничего не случилось? ― нарушил молчание Пукко.

—Нет! ― вяло отозвался Николай. ― Просто сижу, просто думаю, просто смотрю на эту муху.

Пукко тоже вперился в муху. Долго ее разглядывал, ее перемещение, глупая маска полуиронии, полунепониманя, полудогадки застыла на его лице. Потом лицо дрогнуло, Пукко вздохнул, кашлянул, вскинул и опустил брови.

—И что ты думаешь о ней? ― как-то вдруг непривычно серьезно и вкрадчиво спросил Пукко.

Николай вздрогнул, оглянулся. Пукко вскинул брови, встретился и ним взглядом, приятельски подмигнул, покивал ободряюще и сделал серьезное лицо, якобы обратившись в слух.

Николай помешкал немного, но как бы решившись, медленно заговорил:

—Не знаю... Думаю вот о ней, об этой мухе… Крылатое существо, переливчатое, радужное…. А вся жизнь ее, по сути, от дерьма к дерьму. Зародилась в дерьме, окуклилась, вылупилась, взлетела вроде и опять на дерьмо.

Николай замолчал.

—Ну?... А думаешь-то чего? ― спросил Пукко.

—Да то и думаю, ― вздохнул Николай, ― стоило ли рождаться с крыльями, чтобы вот так: от дерьма к дерьму.

—Э-э…ну-у…да-а… гм, ― Пукко Каккинен пытался ответить что-либо. По лицу его было видно, как лихорадочно носятся мысли в его голове. Как отчаянно он пытался найти нужную среди них. Ловит их за вертлявые, жидкие хвосты - и отбрасывает: нет, не то.

Отчаявшись, Пукко Каккинен осекся, вздохнул, потом сказал уже более решительно:

—Ладно…. ― и пошлепав к дверям, к плащу, достал из кармана бутылку, подержал ее в руках, как бы в нерешительности, но подошел к столу и бухнув ее на стол, сказал:

—Ладно! Иди сюда, разговаривать будем…

Лето в Карелии короткое, спешное, две-три духотных недели источающие запахи багульника, распаренного борщевика и морошки; а осень долгая, наполненная ароматами хвойной прелости и промозглой муторностью, особенно поздняя осень. Тянется и тянется, казалось, эта осень бесконечно, но и она проходит, и на Карелию, снежной шапкой с ветвей, сваливается пухлая, искристая зима. Все проходит, постепенно и жизнь Пукко наладилась, потекла по-прежнему, вошла в прежнее, широкое, размеренное русло.

Как-то, еще в конце лета, Пукко, гуляя по окрестностям Ваалла-Какки, наткнулся на ватагу мужичков бодро и варварски растаскивающих брошенную погранцами заставу. Ему удалось тогда отстоять пограничные столбы, полосатые, еще с советской символикой, удалось отстоять и склад-сарай где хранился некоторый запас таких же столбов, удалось объяснить мужичкам, что это уж совсем общая собственность, равно принадлежащая и Финляндии и России, поскольку ставятся эти столбы на нейтральной территории, а потому, значит, принцип: "Все вокруг советское - все вокруг мое!" в отношении этих столбов "не катит"! Не известно, что тогда повлияло более на мнение мужичков, толи горячая, искренняя убежденность Пукко, толи, ухоженный, тщательно смазанный "Шмайсер" и кожаный подсумок с пятью дополнительными обоймами, только столбы пока никто не трогал. Так, или иначе, но хозяйственный Пукко наладил взаимовыгодный товарообмен с мужичками, регулярно обменивая свой "Скотч" на вполне реальную, заводскую водку, причем один к одному, и все были довольны.

Вобщем, понемногу, жизнь Пукко совсем наладилась, но Николая, похоже, это нисколько не утешало. Однажды, вновь, встретив Пукко на узкой тропинке с авоськой и граблями, он так ему и сказал:

—Кончай Пукко! Допьешься ты до чертей!

—Ты что, не говори так, ― вдруг испугался чего-то Пукко.

—А что? ― с наигранной недоуменностью спросил Николай.

—Плохие шутки, ― махнул рукой Пукко. ― У одного моего знакомого так было. Черт начал являться после третьей рюмки и выпить просил.

—Ну и что, ― якобы недоумевал Николай.

—Плохие шутки. Этот знакомый потом с ума сошел.

—От черта?

—От черта! — выпалил Пукко, испуганно озираясь и крестясь во все стороны.

—Хе-хе, — рассмеялся Николай. —Велика беда! Ну, явится, хоть не скучно. Хоть компания тебе будет! Я, вот, больше бы за твою печень беспокоился….

— !!! —Пукко открыл было рот, чтобы возразить, но осекся. Махнул рукой, отвернулся в сторону, изредка оглядываясь и зыркая на него исподлобья, укоризненно, глазами собаки, не нашедшей ни сочувствия, ни отзыва, ни понимания.

По тропинке шли молча, впереди тоскливый, понурый Пукко, грустно позвякивая авоськой, сзади Николай, силясь чтоб не забурчать себе что-нибудь веселенькое под нос, или, скажем, не начать насвистывать бодренький мотивчик, явно довольный результатом беседы. Надо сказать, что не часто, а если уж совсем честно, то довольно редко Николаю удавалось взять верх в споре с Пукко. Этот увалень, с тщательно взлелеянным видом деревенского простачка, обладал столь же тщательно отточенной, налаженной природной смекалкой. Бывают люди щедро одаренные всяческими качествами личности, богатые личности, как про таких говорят. Пукко не был таким, качеств на его долю судилось немного, но все они были хорошо развиты, тщательно обихожены, ловко приспособлены к делу, как, впрочем, и все в хозяйстве Пукко; как все вокруг, в этой скудной, не щедрой северной природе из которой Пукко бережно брал то, что было и хитроумно приспосабливал в хозяйство. Николаю припомнился случай с разветлой, корявой березой росшей на подходе к его усадьбе и всем своим видом портившей, как казалось Николаю, весь окружающий вид. Когда-то давно, кто-то, может быть лоси, прищепили этой березе верхушку и от того она выросла немыслимой, раскидистой раскорякой, будто не обычная, а карельская береза-переросток. Николай все подумывал спилить ее, да все руки не доходили, а тут ураган случился и эту березу свалило ветром вывернув корни, обнажив огромный валун на котором, как видно, она и приросла. Николай, тогда, решил, что это к лучшему и подумывал взять у Пукко прицеп и бензопилу, чтоб пустить березу на дрова. Пока же он попросту отодвинул ее немного в сторону, чтоб не мешала проезду. Лежала эта береза долго, Николай вспоминал о ней часто, всякий раз как наталкивался на нее по дороге куда-нибудь, и всякий раз давал себе зарок прибрать упавшее дерево и всякий раз было не до того. Лежала береза, лежала, уже начала понемногу пускать новые корни и вдруг исчезла! Проходя как-то по дороге Николай вдруг остановился мучимый странным чувством что что-то не так, он огляделся и понял – нет березы! Вчера еще здесь была, лежала, шелестя свежими листьями, а теперь нет! Даже голый камень из под вывернутых корней был теперь аккуратно присыпан и прикрыт дерном; была береза – и будто не было ее теперь вовсе! Кто ее мог прибрать? Только Пукко! "Ладно,― решил тогда Николай, ― дров мне и так хватает, пусть ему… теплее будет! Мне ж мороки меньше!". Но когда, немного спустя, он увидел красовавшийся во дворе Пукко новый садовый столик, душа его не выдержала! Опора столика явно была сделана из любовно ошкуренного ствола той, разветлой, корявой березы, покрыта светлой пропиткой и обработана гудроном в той части, что в земле, чтоб, значит, не гнила; вобщем, очень красиво и стильно получилось!

― Это же моя береза! ― не выдержал Николай.

― Правда? ― искренне удивился Пукко, ― Не знаю, не помню где взял…

― Как это: "не помню"?! ― возмутился Николай, ― она у дороги росла, ветром ее свалило!

― Каким ветром? ― заинтересовано спросил Пукко.

― Таким ветром, какой медведь пускает! ― съязвил Николай, поняв, что еще ход-два и Пукко всеравно вывернется.

Так они, незаметно, дошли до развилки, Пукко направился в сторону Валла, Николай свернул к себе, в сторону Калле.

― Ты куда? ― окликнул его Пукко.

―Домой… ― недоуменно пожал плечами Николай.

― А я думал: ко мне сегодня пойдем… ― удивленно заметил Пукко.

― Нет, нет ни настроения, ни повода, Пукко! ― назидательно сказал Николай, посмотрел выразительно, добавил: ― И вообще – не хочу!

― А! ― понимающе молвил Пукко, ― Не хочешь – как хочешь, пойдем тебе!

И Пукко, как ни в чем не бывало, подхватив ловчее грабли, свернул в сторону Калле, обогнул Николая, и споро зашагал по тропинке, бодренько позвякивая авоськой.

Николай, постоял немного, обреченно глядя ему в след, вздохнул, махнул рукой и понуро направился следом.

Зима приходит в Карелию решительно и бесповоротно – раз, и она уже тут, а долгая, муторная осень – словно и не было ее, исчезла, пропала вовсе, забилась в глубокие расщелины, зарылась там под опавшую листву, попряталась по глухим медвежьим берлогам, просочилась в сырые бобровые хатки. Зима приходит решительно, но еще издали, изредка, нет-нет, да и напомнит о себе. Бывает ― еще ольховый лист даже и не думал желтеть, а она уж рассенит свинцовую сумрачность глубин каменистых озер и, по утру, вдруг дохнет от воды ледяной свежестью. А то вдруг, глухой ночью, рассыплет по тропинкам мелкий снежок, припорошит им еще зеленее, трепетные осиновые листья. Протрет слезливые глаза осень, глянет, охнет тяжелым, болотным вздохом и наведет порядок, рано, мол, пока еще зиме, пока я тут хозяйка!

Ночью выпал снежок, но к восходу заспанного, ленивого осеннего солнца уже растаял на влажных тропинках, стек с пунцовых рябиновых листьев тяжелыми, искристыми каплями и только кое-где, в глубине раскидистых брусничных кустов его еще можно было приметить.

Пукко спешно шел к дому Николая, он почувствовал что-то неладное сразу, едва увидев на повороте, в подсохшей луже следы от шин с незнакомым ему протектором.

Николай стоял на пороге дома, сложив руки на груди, прислонившись к косяку плечом.

Трое громоздких мужчин, в спортивных костюмах что-то крикнули ему коротко, вульгарным, наглым тоном, по-русски, уселись в новехонький, поблескивающий глубокой искоркой джип, и, развернувшись резко, поехали прочь. Проезжая мимо подошедшего Пукко джип замедлил ход, из-за тонированных стекол на Пукко уставились четыре гладко выбритых, ухоженных рыла, тупыми, наглыми глазами неандертальцев. Пукко постоял еще немного, провожая удивленным взглядом необычных посетителей и направился к Николаю.

— Кто это было? — спросил осторожно Пукко когда они, молча кивнув друг-другу, прошли в дом.

— Бандиты,— ответил Николай.

— Русская мафия?

— Нет,— усмехнулся Николай,— просто очумевшие скоты, небольшая питерская группировка.

— Какие у тебя дела с ними?

— У меня?— Николай саркастически ухмыльнулся,— У меня ни каких! Это у них со мной дела, так они считают…

— И что они хотят от тебя?

— Денег,— пожал плечами Николай.

— Ты им должен?

— Я? Нет, но они считают иначе!

— Как это?

— Они считают, что я должен поделиться "наваром" за проданную квартиру бабушки и поделиться с ними за купленный, этот, дом…

— Как это? Разве это законно?

— Так! Ты всеравно не поймешь Пукко… Сейчас в России другие законы, звериные! Все живут по "понятиям", как в бандитской среде.

— Возьми у меня автомат, или еще что-нибудь, помощнее,— предложил Пукко.

— Нет. Зачем? Они меня тут не тронут, побояться,— сказал Николай,— Да и не люблю я всего это оружия!

— Ну, тогда хоть дробовик возьми!

— Нет, не нужно! Как-нибудь обойдется,— улыбнулся Николай.

— Тогда в полицию заяви!

— У них вся наша полиция на прикорме!

— Не в вашу! В нашу заяви!

— А толку? Они от всего откажутся, если их поймают еще конечно…

— Пусть отказываются! Зато их больше в страну не пустят!

— У них сколько хочешь паспортов есть на всякие другие имена,— улыбнулся Николай,— И если уж захотят, то и других прислать могут, или заплатят местным пограничникам и напрямую, минуя ваших!

— Откуда других пришлют? Ты же сказал что у них банда маленькая?!

— Маленькая, это по нашим меркам, по российским!

— Значит все-таки мафия! — решил окончательно Пукко.

Вековой лес, еловый, темный, суровый обрывался неожиданно, и вдруг, за разлапистыми кронами, взору являлось тихое, вечернее небо, маленькие пухлые облачка, отяжелевшие, пропитанные синью неба; а чуть ниже безмятежная гладь озера, темная вода, свинцовая, тяжелая, будто под сине-серебристой пленкой старого ртутного зеркала, на которой отражалось небо, облака, сумрачная полоска леса на том берегу, огромные темные прибрежные валуны и сосны, растущие прямо на этих валунах…

Где-то крякнула утка, где-то плеснула рыба, ничего не дрогнуло на ртутной глади, солнце садилось медленно, увязнув где-то далеко, в огромных лапах сумрачных елей, темная полоса леса на том, дальнем берегу слегка порозовела, будто кисельными, тягучими прожилками тумана выползающего осторожно из-под развалов замшелых камней, из-под нависшей прохлады еловых крон, из сумрачного, лесного сердца…

Они сидели рядом, на плоском гранитном валуне, сером, с яркими кварцевыми прожилками, еще теплом от бывшего солнца, почти у самой воды. Пахло теплым лесом, прелой листвой, озерной тиной, камышом и почему-то немного мятой, или, может, морозной свежестью, совсем немного, тонко, будто ото льда в жаркий день из приоткрытого лотка с мороженным.

Кетлин что-то тихо пела на карело-угорском, или на вепсском, или на ином, непонятном, таком певучем, нежном и чудном языке…

Николай молча слушал ее, боясь потревожить, спугнуть тихое, трепетное, тягучее и сладостное, до тонкой боли, мгновение, такое далекое и почти забытое чувство, будто и не воспоминание вовсе, будто память из ветхого, древнего сна…

— Какая хорошая песня… Мама тебя научила?

Кетлин вздрогнула, смолкла… Николай медленно обернулся… Пукко стоял чуть поодаль, прислоняясь к тонущей в сгущающемся сумраке сосне, вяло помахивая можжевеловой веткой, мечтательно и глупо улыбаясь, глядя куда-то вскользь и в даль, такой спокойный…

— Ты не помрешь свой смертью, Пукко! — наконец сказал ему Николай.

— Тда! — вздохнув, согласился он.

— В своей постели…

— Тда! — вздохнул сокрушенно Пукко. ― Все так говорят….

Над Калле-Ваалой разразилась тоска. Тоска повисла громадными сизыми тучами над притихшим, посеревшим лесом, над поблекшими красками вовсю уже было разгулявшейся, яркой, рыжей осени. Тоска клубилась и множилась в огромном, рыхлом теле свинцово-мрачных облаков и те, не удержав, точили ее мелким, холодным, липким дождем ниспадавшим пронзительным маревом с низкого, отяжелевшего серого неба вниз, на мелко ропчущюю хвою, на жухлую траву, оставляя на ярких кленовых листьях пятна бурой ржавчины, белые, мелкие проплешины на алых шляпках приободрившихся мухоморов, стекая вниз, на опавшую под ее натиском листву, на изможденную землю, порождая мутные хляби и ведьмины круги из бледных, очень бледных поганок.

Так бывает в Карелии, когда короткое, разухабистое лето все еще изредка наведывается в гости к уже вовсю хозяйничающей осени; будто не решаясь уйти насовсем, будто вдруг осознав всю нелепость, несерьезность, порывистую юношескую глупость своих кратких, быстро проходящих дней, свою бездумно малую пору, теряющуюся за долгой вереницей размерных осенних дней, еще более долгой зимой, когда уже кажется что его, лета, и не было вовсе, а был только знойный, краткий, мятежный сон, навеянный теплом большой, разогретой печки.

В один из таких смурых, невеселых дней в Калле пришла Кетлин, обеспокоенная долгим отсутствием Николая. Она шумно потопталась на пороге сбивая с сапог прилипшую листву, стряхнула влагу с длинного, глухого плаща, тихонько постучалась и, так и не дождавшись ответа, тихо вошла скрипнув массивной, незапертой дверью.

Николай сидел в дальней комнате приспособленной под кабинет, у своего письменного стола придвинутого к распахнутому в осень окну. Он не оглянулся, когда она тихо подошла и мягко коснулась его плеча. Она вообще ходила тихо, и по дому и по лесу и по полю и по воде, не было слышно ни всплесков, ни хлюпаний когда она входила в воду, и только переливчатые круги, разбегаясь, споро растаскивали по взволнованной глади ее отражение.

― Здравствуй, Колья…. Ты здоров? ― тихо сказала она. Он только слегка кивнул ей в ответ и наклонив голову к плечу потерся шершавой, небритой щекой о ее руку.

― Пукко очень занят на ферме, очень много дел, нужно готовить всё к зиме, ― сообщила она, и добавила, ― Пукко очень беспокоится, тебя давно не видно было, спрашивал о тебе….

― Я тоже был занят, ― сказал Николай.

― Что ты делаешь? ― помолчав немного, спросила она.

― Пишу, ― тихо ответил он, вялым жестом показав в сторону мелко исписанных, разбросанных по столу листов сероватой бумаги.

― А о чем ты пишешь?

― О всяком, ― он пожал плечами, протянул руку и двинул в ее сторону один из листов.

― Она придвинулась, осторожно взяла со стола лист бумаги, начала читать что-то бормоча беззвучными губами, проводя по тексту кончиками легких, нежных пальцев. Николай внимательно, немного искоса следил за ней, попутно вновь удивляясь как это у нее, делающей любую деревенскую работу, могут быть такие нежные, ухоженные, белые и тонкие руки…

……."Эхо, тоскующее по горным вершинам и хрустальному воздуху, по хладным кручам под нависшими, пушистыми снежными шапками, по ледникам сверкающими в холодном лунном свете призрачными, радужными сполохами.

Эхо, жившее в гулких катакомбах городской канализации,

в темном чреве города, большого, рыкающего, утопающего в зловонных клубах собственных испражнений. Эхо никого не радующее, никого не заставлявшее остановиться, прислушаться и улыбнуться со вздохом, легким, теплым. Эхо, пугающее огромных, полуслепых, облезлых, осклизлых канализационных крыс и редких, робких бомжей ютившихся у входа, на грани между холодным, опасным зловонием города и теплым, сырым зловонием его потрохов. Тоскующее, осиротевшее эхо…

Но, однажды, глубокой ночью, когда город затих после большого бесноватого праздника, разнузданным, хмельным психозом прокатившегося по бетонным улицам-венам, когда, наконец, умолк гортанный, со зверцой гомон множества луженых глоток, смолк визглявый, истеричный, с надрывными всхлипами смех, утихла канонада цветастых салютов и город провалился в нервные, судорожные, тревожные сны, задышал сипло, глубоко, прерывисто, отрыгивая загнивающие, хмельные пары с трудом перевариваемого праздника, эхо вырвалось на свободу, взметнулось высоко в небо, выше туч, выше ветров, отразилось от лунного света и легкой молнией метнулось за горизонт, за тонкую пунцовую дымку укрывающую от всякого взгляда дальние горы, горы, покоящиеся безмятежными исполинами над копошащейся пред их стопами суетой.

Метнулось вправо, скатилось с искрящегося голубой искристостью склона поднимая в гулкую ввысь клубы мелких, звонких, каленых снежинок; взлетело вверх, изнывая от, рвущих душу в сладостные клочья, скоростей и медленно осело на сахарную вершину, очень медленно, очень; так медленно, что, казалось, и без того медлительное здешнее время остановилось совсем и замерло любуясь вернувшимся, восторженным эхом. Оно вернулось и растворилось в зыбком хрустале ожившего с его приходом воздуха. Маленькое и звонкое, заполнило собой все пространство, отразилось от всякого лютого камня, попробовало на звон каждую нависшую сосульку…

Эхо поскользнулось и упало в глубокую расщелину и разбилось об острые, огромные камни сгрудившиеся на самом дне, будто хребет огромного, древнего зверя крадущегося по дну ущелья. Хрупкое Эхо раскололось на мелкие осколки, на звонкие, сияющие брызги пронзительного вскрика, звук отразился от гулких, щербатых, отвесных стен мрачного ущелья, раз, другой, третий и исчез где-то там, на самом верху, скользнув в сторону, в голубую, хрустальную высь.

Эхо родило эхо. Разве оно пропало?"….

― Это очень красиво и очень грустно и… немного больно, ― вздохнула она, закончив с написанным.

― Как же ты так решила? ― удивился Николай, ― Это ведь по-русски! Ты по-русски читать не умеешь!

― Я чувствую, ― просто ответила она.

― Хочешь, я тебе переведу, ― спросил он, взяв из ее рук лист бумаги.

― Не нужно, ― сказала она, ― ты плохо говоришь по-фински, только испортишь.

Он привлек ее тонкую, хрупкую, нежно и крепко прижался ней, она подалась, обняла его за плечи поглаживая усталую голову другой рукой, шерудя, ровняя всклокоченные пряди.

― Почитай мне еще что-нибудь, ― тихо попросила она.

― По-русски?

― По-своему….

— Вставай Пукко, что-то не так с Николаем!

Пукко вскочил резко, не сразу поняв спросони, что происходит, рядом с кроватью, расталкивая его, стояла его младшая сестра в сапогах на босу ногу в шубе надетой поверх ночной сорочки. Пукко передернуло и зазнобило от ее неузнаванемого теперь голоса, от глаз наполненных невыразимой жутью, болью и скорбью.

— Что, что?! — прохрипел Пукко, не овладев еще заспанными связками.

— Вставай Пукко, поехали, с ним что-то случилось!

— С кем?! Откуда ты знаешь?!

— Мне плохо! — взвыла Кетлин, жутким, раздирающим внутренности голосом,— вставай же, скотина!

Пукко собрался мгновенно, наскоро бросил пару слов перепуганным, жмущимся к стене сестрам, сорвал со стены дробовик, патронаж, и выскочил на улицу, на ходу натягивая шапку. Он заскочил на секунду в сарай, выскочил оттуда распихивая что-то по карманам и влез в машину, уже заведенную Кетлин, прогретую немного.

Свернув на дорогу ведущую к Каалле они явно различили в свете фар на дороге следы в обе стороны от недавно проехавшего джипа или другой, крупной машины "обутой" в шипованные с крупным протектором шины.

Дверь в дом была распахнута настежь, ветер шевелил ее немного и та постукивала мерно, открываясь до упора. Повсюду во дворе виднелись многочисленные следы и тот же след, тех же шипованных колес, что и на дороге, было видно что машина разворачивалась тут.

— Сиди здесь! — процедил сквозь зубы Пукко, передернул дробовик и пошел к дому.

В доме было пусто, повсюду царил невыразимый хаос, будто тысяча чертей перевернула беснуясь здесь все. На полу, на пороге виднелись капли крови, повсюду были разбросаны листки бумаги – рукописи, заметки Николая.

Пукко отклонился назад, взглянул на машину, отрицательно показал головой, мол, нету тут никого.

Кетлин рванулась наружу, упала, один сапог соскочил с ее ноги, она поднялась и так, в одном сапоге побежала к дому. На полпути она вдруг остановилась резко, взвыла увидев кровь на снегу и метнулась к лесу, по кровавому следу…. Безмолвный крик сотряс морозный, граненный воздух, снег осыпался с маленьких, пушистых елей….

Пукко нашел сестру в мерах пятидесяти от дома. В рыхлом снегу, ничком лежал Николай, одетый в светлую, байковую нательную рубашку по которой медленно расползалось огромное кровавое пятно усыпанное частыми, пунцово-черными крапинками от крупной дроби. Сестра лежала тут-же, нервно вздрагивая всем телом, будто в конвульсиях, беззвучные рыдания, глубокими судорогами сотрясали ее. Намертво вцепились в окровавленную рубашку и до синевы побелели кисти рук….

Мгновенья растянулись в беззвучное, долгое, протяжное эхо от издавшего нечеловеческий, безмолвный крик, выдранной с мясом, с утробными кишками глотки… Пукко стоял вперившись в пустоту растлившуюся за упавшими в снег телами, смотрел остекленевшими глазами на разверзающееся, страшное нечто поднимавшееся медленно из пунцово-киноварных глубин… потом вздрогнул всем телом, его передернуло еще раз, подхватил дробовик и метнулся к машине…

Минут через двадцать, где-то в лесу раздались приглушенные частые выстрелы, потом взрыв, еще один, еще несколько одиноких хлопков из дробовика и все стихло…. Снег медленно оседал скатившись с усталых лап вековых елей….

Во дворе стоял второй грузовичок, на котором, по всей видимости, ослушавшись, все-таки приехали сестры. Дверь была прикрыта, на снегу виднелась кровавая дорожка от притащенного волоком тела. Расхристанный, нараспашку, мокрый от пота, и тяжело, отрывисто дышавший, запыхавшийся, Пукко медленно вошел в дом. Справа, мерно покачиваясь, прикрыв рты руками чтобы не закричать в голос стояли две старшие сестры глядя на Пукко расширенными от ужаса и горечи глазами. Николай лежал теперь на лавке, к верху лицом, глаза его распахнулись широко и так и застыли будто от удивления. Кетлин сидела рядом, неподвижно, молча, на полу у лавки, уронив ему голову на грудь, волосы ее рассыпались тяжелым веером, будто накрыли собой Николая, соломенное с льняной проседью перемешалось с кровавым, красным….

— Ты догнал их, Пукко? — немного спустя, тихо спросила сзади старшая сестра.

Пукко медленно покачал утвердительно кивая отяжелевшей головой, ничего не дрогнуло в его омертвевших, остекленевших глазах смотревших куда-то вдаль, за простертые на мертвой лавке тела…..

По широкому, льняному полю, расстлавшемуся меж раздавшимися в стороны лесами, плавно, будто во сне, грациозно бежала ему на встречу Кетлин, в легком, ситцевом платьице. Соломенные с платиной волосы ее растрепались, плыли вслед за ней ровными, тяжелыми волнами на ветру. Кетлин улыбалась, смеясь протягивала к нему нежные, белые руки, глаза ее лучились искристым, озорным светом пробивавшимся из синючих, бездонных глубин…. И вдруг она будто споткнулась, натолкнувшись на что-то, лицо ее исказилось удивлением и страхом, рот приоткрылся, губы истончились издавая безмолвный крик в глазах полыхнул и застыл тягучим стеклом ужас… она долго падала вкидывая медленно, будто враз отяжелевшие руки и на полпути застыла в неловком падении… мир треснул, звонко, муторно и разлетелся на мириады солнечных, изумрудных, радужных осколков обнажая бездонную, иссиня-черную пустоту теряющуюся в пустоте….

Глоссарий:

Валла ― усадьба, где постоянно проживал Пукко Каккинен с сестрами.

Ваалла-Какки ― прежняя, родовая усадьба Пукко с развалинами замка.

Ваала ― местность вокруг Ваалла-Какки, частично занятая российской стороной в 1943 году.

Каалле ― местность вокруг Калле. Прежнее название некогда бывшего там хутора.

Калле ― небольшая усадьба, купленная Николаем у Пукко.

Рисунки и оформление: А. Евстратова

Сайт управляется системой uCoz